Многим запомнились лекции Брюсова по античной литературе, которые он также читал в 1-м МГУ (2-м МГУ назывался будущий МГПИ, ныне МПГУ)^{14}. Они «поражали нас своей удивительной простотой и ясностью. […] Брюсов как бы брал нас за руку и вводил в мир нетленной древней красоты. И мы словно видели собственными глазами то, о чем он нам рассказывал. Его словам была присуща рельефность и весомость. Были они сродни благородным античным мраморам. […] Он говорил о древнем Риме так, как будто провел там много лет»^{15}. Наибольший интерес вызывал класс поэзии. От руководства им Валерия Яковлевича отвлекали многочисленные служебные дела, и его заменяла Адалис, не имевшая педагогического таланта и необходимого авторитета, несмотря на открытое покровительство ректора. В 1923/24 учебном году, по воспоминаниям Евгении Рафальской, дело дошло до открытого конфликта, когда студенты заявили: «Мы хотим учиться у Брюсова, а не у Адалис». Тогда Валерий Яковлевич вроде бы отказался вести класс стиха (другие мемуаристы это не подтверждают) и передал его Шенгели^{16}. Георгий Аркадьевич изложил эту историю несколько иначе. «Мы с вами будем чередоваться, как классные дамы, — сказал ему Брюсов летом 1923 года, приглашая на работу в институт. — В этом году вы будете на первом курсе читать энциклопедию стиха, а я вести „класс стиха“ на втором и третьем курсах. В будущем году вы будете вести „класс“ на втором курсе, а я начну энциклопедию на первом и буду заканчивать „класс“ на третьем; в следующем году — наоборот. У вас будут постоянные ученики, у меня — свои»^{17}.

Как поэта Брюсова любили уже немногие, но уважали как мастера, у которого можно научиться. Стоя выше групп и направлений, он не навязывал студентам свои предпочтения, но разбирал их творения аргументированно, доброжелательно — и почти всегда с формальной стороны, хотя ратовал за отображение современности. Например, он «решительно осудил одного из студентов, прочитавшего стихотворение об Арлекине „тоскующем по ритмам“. По словам Брюсова, прошло то время, когда существовала в нашей поэзии мода на Арлекинов и Пьеро. Жизнь стала иной и поэзия стала иной. Ему гораздо больше понравилось стихотворение Степана Злобина о голоде в Поволжье. […] У стихотворения были свои недостатки […] и Брюсов не прошел мимо них, но в стихотворении слышался голос самой жизни, и Брюсов указал на это как на большое достоинство»^{18}. Такой подход не исключал требовательности и строгости. «Однажды, во время чтения стихов, когда один из студентов читал свое стихотворение — в духе Надсона — и в одном месте употребил выражение „факел просвещения“, Брюсов даже подскочил, всплеснул руками и сказал: „Ну, это уж слишком“»^{19}.