Конечно, не так. Эссеистика Головина неотделима от его стихов — это единый организм. И эссеистика развивает младенчески скрученные в стихах ростки гения.

Теперь отношение к стихам, конечно, переменилось. Почему конечно — потому что отношение к стихам всегда меняется, и чем сильнее привязанность к стихам, тем больнее перемена. В некоторой среде любят называть трех поэтов второй половины двадцатого века, необратимо повлиявших на поэтический язык двадцать первого: Игорь Холин, Всеволод Некрасов, Геннадий Айги. Холин показал, что красота есть, а уродство — всего лишь ее тень. Всеволод Некрасов сумел записать божественный шепот скупым словесным кодом, и это была высшая математика поэзии. Геннадий Айги явил воскресение слова, кажется, безвозвратно почившего в недрах хрустальной фразы. Стихи Головина, по счастью, не стали картой в геополитической литературной игре. Но каждый раз, даже остыв к ним, но перечитывая, поражаюсь тому, как ясно он видел стихи, которые пишут сейчас, — в шестидесятые. Его стихи — записки о ходе эксперимента, который он ставил над собой. Иногда кажется, что мои знакомые литераторы и я тоже — результаты этого эксперимента. И тем более ценно, что тексты Головина оказались вне раковины общелитературной тоски, с лихвой доставшейся и Холину, и Некрасову, и Айги. Сомневаюсь, что кто-то из них улыбнулся бы, читая, какие блюда из них теперь готовят. А вот Головин улыбнулся бы, и даже вижу — как.

Лично знать Евгения Головина мне не довелось. Потому чувствовала себя нелепо, когда оказывалась в кругу людей, его давно и хорошо знавших. Но возможно, что именно эта перепонка пространства-времени позволила мне увидеть несколько черт, заметных только на значительном расстоянии. Как слышала, одно из свойств гениального поэта — ничего слишком. Гений может быть чрезмерен в быту, но это для него самого не важно и не особенно им самим замечается. Но в его словесном мозгу есть такой идеальный словесный гипофиз, чуткий, как старинные аптечные весы. Все, что в стихах, — проходит через эти весы. У гения — идеальная словесная координация. Именно она и нужна для того, чтобы выполнять танцы на шесте вниз головой или лезть на шестой этаж по отвесной стене (в поэзии). У Головина эта идеальная координация была. Его оксюморонные тропы не разрушаются. Одно слово уравновешивает другое, не претендуя ограничить свободу его движения. Рациональное не только уравновешивает чувственное — оно выявляет его подлинность. А чувственное вскрывает иррациональные корни в рациональном. У Головина в стихах работает все: звук, слово, троп, разбивка на строки, синтаксис и пунктуация. В этих стихах есть даже нелепость — но нет ни апатии, ни безразличия, а это признаки бросового текста.