Именно идеальная координация помогла Головину найти труды Рене Генона, перевести, изучить и освоить их, понять, что никакого традиционализма в современности быть не может — и тут же осознать обреченность на традиционализм. Порой создается впечатление, что Головин рассматривал все происходящее с огромного расстояния, как в фантастическом фильме, почти бесстрастно, но внимательно наблюдал… А потом вдруг вмешивался — и возникал его личный «дикт». Этот «дикт» — как живая бурно размножающаяся клетка, изменяющая в короткое время всю среду, в которой оказалась. Была мука — стало тесто, а потом — и хлеб.

Головин берет, казалось бы, самые простые вещи — героя знакомого с детства рассказа, стихотворение из школьной программы. Элементарность предметов порой раздражает. Но стоит им оказаться в «дикте» Головина, как очевидное — почти забытое и покрытое плесенью — начинает шевелиться и затем показывается в совершенно неожиданном облике. Кармен — грозная и свирепая — больше похожа на пожар; двенадцать патрульных из поэмы Блока — со скрытыми козырьками лицами — на метель. Возникает ощущение глубочайшего движения — не то как в детстве при слушании сказки, не то как при попадании в совершенно незнакомое пространство-время.

Головин ищет и находит стихию — он не касается тех предметов, в которых стихии нет. Там, где стихия есть, — там есть и философия, и поэзия. Однако это тяготение к стихии у Головина сочетается с печалью обреченности на традиционализм. Традиционализм как последнее прибежище стихии; а на первый взгляд — несопоставимо. Головин показывает, что только так и может быть. Чудо?

Так, как писал эссеистику Головин, в наше время и по-русски не писал никто. Трудно представить, чтобы кто-то решился именно на такой (провокативный, нервически танцующий) стиль — и до, и после Головина. После прочтения хотя бы одного эссе можно засомневаться — а это он что, всерьез? Это не эпатаж, не розыгрыш? Такие вопросы могут возникнуть прежде всего у тех читателей, кто знаком с многочисленными научными и оккультными терминами. Головин обращается с этими терминами — играя. Ответ один — конечно, всерьез. Но есть «но» — если бы сам Головин хоть сколько-нибудь уважал серьезность в современном её значении. В «Веселой науке» есть мысль, что современное человечество связано с землей, воздухом и водою, но забыло огонь. Головин в каждом своем эссе высекает искру огня. Огонь — это стихия, поглощающая все остальные. Он страшен, но он и весел. Трагическая маска в изображении Головина улыбается, а в смехе чувствуется судорога агонии.