Тяжело дыша, он протянул мне огромную руку с мягкой ладонью. Я пожала ее и тут же обняла его, большого, мягкого и такого беспомощного. Тогда-то я и заметила, что он дрожит от неустойчивости. Вторая рука, которой он опирался на палку, держала вес его тяжелого и непослушного тела. Определенно Манфред не выглядел здоровым человеком, готовым болтать часы напролет, вряд ли он способен был выдержать дольше получаса съемки. Я взглянула на Лизелотте, которая, прочитав сомнение на моем лице, пожала плечами, улыбнулась и предложила нам чай и печенье. Я поблагодарила ее, но отказалась, прагматично посчитав, что лучше начать съемку, ибо чем дальше, тем труднее может быть Манфреду.

– Ну хорошо, – согласилась фрау Роммель, – но чай и печенье я принесу в паузе. Паузы будут необходимы, – добавила она спокойно и дружелюбно.

Раздалось тяжелое долгое кряхтение: приложив титанические усилия, Манфред опустился в огромное кресло, стоящее в самом центре гостиной, и теперь неверной рукой пристраивал свою палку к подлокотнику. Палка с шумом упала, и пока Роммель, рыча от бессилия, начал раскачиваться в кресле, чтобы встать с разгона, я быстро присела, подняла ее и приладила к подлокотнику. Он печально улыбнулся в своей беспомощности – и уголки губ чуть приподнялись. Я взглянула ему в глаза и поняла, что соображает он прекрасно: взгляд был ясный и острый.

Манфред, утопающий в кресле, казался огромной деформированной горой глины. Сочувствие на пару с совестью разъедало меня изнутри, ибо я понимала, каким мукам придется подвергнуть этого человека, не пожелавшего отменить съемку в силу своего уже постоянно плохого самочувствия, но в глубине души я понимала, что не соглашусь по собственной воле остановить съемку…

Пока Сергей втолковывал оператору, какую точку съемки выбрать и на каких крупностях работать, я осматривала первый этаж дома, большую часть которого и занимала эта комната. На стенах висели карты, нарисованные от руки простым карандашом. Кое-где я заметила линии, прочерченные красным, – предполагаемая Роммелем линия наступления.

– Это… его…

– Что? – не поняла я, оглянувшись на Манфреда: я-то думала, он задремал.

– Его… карты…

– Вторая мировая? – уточнила я.

– Не… нет. Первая… я… расскажу…

«Ой, сдается мне, не расскажет. Он вообще не в состоянии рассказывать», – печальной мыслью пронеслось в голове, пока Роммель пытался шумно отдышаться после своих кратких реплик. Мне самой уже стало мучительно тяжело дышать – трудно, когда находящийся рядом человек не может сделать большой глоток воздуха в свое удовольствие и, словно выброшенная на берег рыба, судорожно открывает рот, бесшумно страдая без воды…