– Прямо и слышали? – усмехнулся Зотов.

От рассказа по спине побежали мурашки. Лес словно стал гуще, насупился и помрачнел. Даже птицы умолкли.

– Хошь верь, хошь не верь, мне врать резону нет, – не обиделся Шестаков. – Мы, конечно, малые, несмышленыши были, но не глухие. В лесу ночевать затеялись, а с болота: бум-бум-бум, протяжно так, жалобно.

– Может, железка рядом или лесорубы работали? – предположил Карпин.

– Может, и лесорубы, – неожиданно легко согласился Шестаков. – Значица, к дороге этой идем?

– К ней, – кивнул Зотов. – Найдешь?

– Да уж как-нибудь постараюсь. – Степан сбавил шаг и пошел сзади, потеряв интерес к разговору.

Зотову полегчало, головная боль улеглась, оставив только давящую тяжесть в висках. Ноги обрели прежнюю твердость. Лес становился все гуще, с веток свисали набрякшие серые космы лишайника, волны порыжелого, мертвого мха выплескивались из чащи и обтекали растрескавшиеся булыжники, похожие на черепа. Пришло нехорошее ощущение чужого, враждебного взгляда. Шестаковские истории, что ли, на фантазию действуют?

– Ну пошто напираешь, места мало, щенок? – огрызнулся за спиной Шестаков.

– Я не напираю, – пискнул в ответ Колька.

– Как не напираешь, все пятки мне обступал! Держи дистанцию!

– Я держу-у, – жалобно, едва не плача, отнекался Воробьев.

– Чего тогда липнешь, как телок к мамкиной сиське?

– Да не липну я.

– Отвали, малец, не замай.

– Товарищ Зотов!

– Слушаю.

– Не могу я последним идти, – сознался Воробьев. – Мертвых староверов боюсь!

– Пф, – подавился смешком Шестаков.

– Миша, смени его, – попросил Зотов. До смерти напуганный замыкающий – гиблое дело. Не на прогулке. – Степан головным.