***

Бригита сказала ей, что они — семья. Что теперь они всегда будут вместе. И Эмезе больше никогда не почувствует себя одинокой. Бригита слушала ее — слушала, не перебивая, часами сидела у нее на кухне, подперев голову кулаком, и слушала, слушала, слушала. И рассказывала — о своем детстве, родителях, о том, как вырос Пети и как Энр разбил коленку, о том, как готовить сырный суп и почему нельзя поливать кактусы. Они разговаривали, и стена, отделявшая Эмезе от окружающего мира, стеклянная стена, сквозь которую она никогда не могла пробиться, заспиртованная в собственной боли, — эта стена истаивала.

Они ходили с мальчиками в зоопарк, и Пети, испугавшись крокодила, спрятал лицо у Эмезе в подоле, а потом обвил ее шею руками, уткнувшись носом в плечо. А Энр собрал ей букет цветов, и она сплела ему венок. Когда она приходила к Бригите, мальчики выбегали на крыльцо, бросались обниматься, вываливали на нее ворох очень важных новостей: у мишки заболел животик, но Виктор его вылечил, а еще в комнату прилетела бабочка, во-от такая, огромная бабочка, но Пети не испугался бабочки, потому что он большой и смелый, и когда он вырастет, то непременно защитит Эмезе от всех обидчиков. И когда уже можно будет рассказать о ней папе? А Эмезе смеялась, проходила в детскую, где над прикроватным столиком висела фотография Ференка, и выкладывала на кровать гостинцы.

А когда они покупали мороженое в парке и Эмезе с Энром склонились над лотком, продавщица изумилась: «Потрясающе, совершенно одинаковые глаза! Вы, должно быть, очень гордитесь вашими детьми, госпожа». И Бригита улыбнулась. Да, она гордилась ими. Гордилась своей идеальной семьей.

И в подвале «Тинкербель» комок боли вновь сжался в груди Эмезе, и выросли стены ее стеклянной тюрьмы, но теперь она знала, что осталось снаружи, и она пробилась к ним — к Бригите, Пети и Энру, она защитила свою семью, и стекло разбилось под ударами ножа, оцарапав ей руки до крови. Как много крови…

Но теперь в особняке Цсолтов все было хорошо.

***

Снизу тянуло могильным холодом. А из-за двери доносился лязг.

Дэниэл стоял перед дверью и не мог решиться. Слишком... слишком горькой, скорее всего, была правда. И, возможно, верное решение заключалось в том, чтобы никогда не открывать эту дверь. Никогда и ни за что.

Но он не мог. Это было бы неправильно. Он запрет эту дверь позже, если понадобится. Запрет так, чтобы никто и никогда не открыл ее. Или сделает что-то еще. Ну, то, что он обычно делает, верно?

Но Дэниэл Кармайкл не мог не открыть ее.

— Как думаешь, я поступаю правильно, Фрэн? — поинтересовался он, глядя на дверь, как кролик на удава.