– Никоновы опять ссорились…

Мама говорит все тише и тише. Она стоит у двери на кухню, готовая броситься – за хлебом, полотенцем, чистой ложкой, если ему вздумается уронить.

Мама следит за руками.

Руки у него крупные, с раздутыми пальцами, на которых пропечатаны синие буквы. Она пока не умеет читать, но точно знает, что выбито на этих пальцах: Коля – на правой. Маша – на левой.

Кол-ма. «О» перечеркнуто шрамом и больше походит на «А».

Калма.

Это слово ее пугает.

– Остыло, – он бросает слово, а в следующий миг и тарелку. Та летит и ударяется в стену. Раздается грохот. Рассыпаются макароны.

– Вот скажи мне, – поднимается он медленно, упираясь разрисованными руками в стол. – Почему я в собственном доме не могу нормально поесть?

– Я сейчас… я подогрею.

– Целый день я горбачусь, как проклятый… для тебя… для нее вон. Света белого не вижу. И что взамен? А ничего!

Теперь пол не скрипит.

Звук пощечины резкий, и она все-таки вскрикивает в подушку.

– Родная жена не уважает меня настолько, чтобы нормально покормить… Родная дочь и поздороваться не выйдет…

– Поздно уже, – мама сипит.

– И что? – рокочет голос, и сверчки в часах застывают от ужаса – вдруг он и до них доберется? – У тебя вечно то поздно, то рано!

Он вталкивает маму в комнатушку и только тогда отпускает.

Щелкает выключатель. Вспыхивает лампочка, и ее вынимают из кровати. Он держит за рубашку, и ткань трещит, тянется. Жесткая горловина впивается в шею. Еще немного, и задохнется.

– Ну здравствуй, доченька!

Перед глазами вспыхивают разноцветные круги. За ними проступает его лицо – огромное коричневое пятно, изрезанное шрамами.