Во рту ощутимый привкус железа. Встать на четвереньки. Сделать шаг. И еще. Упереться лбом в запертую дверь. Лечь на пол. Закрыть глаза.

Теперь все будет хорошо.

– Видишь, я пришел, – сказал Адам.

– Вижу, – ответила Яна и, коснувшись волос, упрекнула. – Что ж ты наделал, гений мой глупый?

А потом он увидел себя изнутри. Сталь, продавившую тонкий слой эпителия. Разодранные мышечные волокна и перебитые стены сосудов. Артериолы и венулы похожи на трубы, по которым проехал Камаз. Кружево капилляров измято. Бляшки эритроцитов темнеют, окисляясь. Фибриноген превращается в фибрин, и тот растет коралловым островом, надеясь перекрыть русло кровяных рек.

Слишком медленно.

В дверь стучат. И еще стучат. Или уже не в дверь, а в сердце?

– Да что тут… твою мать!

Именно. Мать-перемать. И время схлопнулось.

Паладин Турзо

Тише, ветер, небо плачет. Тучи черные свирепы. И луны бесстыжий глаз в окна пялится.

Слушает Эржбета ночь. Ночь разглядывает Эржбету. Гладят тело руки ледяные, омывают слезами, отпевают голосами, которые не слышны никому, кроме урожденной Батори.

И тянет ветер не дым пожженных деревень, не плач людской, не гортанные голоса турков, что яростью движимы, выплеснулись на окрестности Чейте.

Слушай, Эржбета, слушай.

Вот несется по пропасти стук подков. Тенями черными пластаются кони, и пена с разодранных ртов падает на землю, устилает ранним снегом. Вот поднимается и опускается плеть, разрисовывая конские крупы кровавыми узорами, и тонет ржание средь голосов и звона оружейного.