Трехзвездочный отель «Монтана» дал бы сто очков вперед иным четырехзвездочным где-нибудь в Турции или на Кипре — по чистоте, уюту и культуре обслуживания. Номерочки, конечно, оказались тесноваты, да и никаких особых чудес тут не было, зато целый этаж выделялся под складирование коммерческих грузов, а вся обслуга говорила по-русски, как будто они учились в университете имени Патриса Лумумбы. По дурной европейской привычке я было начал общаться с ними на английском, чем поверг всех этих индусов, турок и иранцев в крайнее замешательство, немецкий и французский были столь же чужды им, в свою очередь по-арабски я мог изъясняться лишь в самых элементарных пределах. А понимал и того хуже. Что же касается хинди и прочих наречий юго-восточной Азии, то кроме нескольких достаточно грубых тамильских ругательств, я был вообще мало на что способен. Хорошо еще, что кто-то из моих новых друзей вовремя вспомнил о «великом и могучем», и мы все дружно и с облегчением убедились (я — впервые, ребята — в очередной раз), что язык межнационального общения бывшего СССР, утративший свое значение на территории СНГ, шагнул далеко за её пределы и с успехом осваивает теперь новые, ранее неведомые рубежи.

Степень всеобщего опьянения помогла моим новым друзьям забыть впоследствии о полиглотских замашках скромного московско-берлинского литератора, хотя, например, в разговорах с Гольдштейном я, как правило, не скрывал своей любви к изучению языков. Черт с ним, пусть думает, что хочет. В конце концов, Александр Сергеевич и Лев Николаевич шпионами не были, а языков тоже знали — дай Боже! А Паша, кстати, завидовал мне.

Имея весьма живой ум, недюжинные коммерческие таланты и достаточно широкую эрудицию, к лингвистике он был патологически невосприимчив, в чем убедился ещё в школьные и студенческие годы — хватал тройки по немецкому, безрезультатно посещал несколько раз курсы английского, а во всех поездках успешно общался с помощью жестов и интернациональных слов. Ездил же он по закордонью давно, уже четвертый десяток лет, и начал в свое время красиво — со студенческого лагеря на Кубе. Дело в том, что Гольдштейн-старший, несмотря на совсем не подходящую по советским понятиям фамилию, ухитрялся занимать пост второго секретаря Обкома, так что сынок Паша был типичным представителем тверской золотой молодежи. Страны соцлагеря, включая Югославию, объездил ещё в те годы, а после дважды скатался по путевкам и во вражьи земли — Швецию и Японию — это уже когда, закончив экономический факультет, стал самым юным в истории начальником планового отдела на полиграфкомбинате. Ну а потом папа умер, и тут же вскоре случилась перестройка. Паша как человек умный и интеллигентный, фамилией своей лишний раз не размахивал, просто ненавязчиво так использовал все старые связи отца. Нос держал по ветру, в номенклатуру не лез, предпочел организовывать всякие фирмы и фирмочки, занялся аудитом, покровительствовал плодившимся как саранча кооперативам, научился откусывать скромные, но достаточно жирные кусочки от профсоюзного пирога, ставшего ничейным в переходную эпоху, фильтровал бюджетные поступления, входил в долю с серьезными бизнесменами городского масштаба…