– У тебя закладывает уши, – близко и одновременно как бы издалека сказал Давор. – Подыши немного открытым ртом, и все пройдет…

– Мы не сможем, – снова заговорила Иванна после долгой паузы. – Порвется.

– Ах, джана… – вздохнул он. – Смотри…

Мокрая ветка вишни с молодыми глянцевыми листочками мягко ткнулась ей в грудь и изогнулась дугой.

– Дай руку… – сказал Давор.

И она перестала видеть. И в этот момент почувствовала, как центробежная сила прижимает ее к стене – как на детском аттракционе. Только самой стены не было, а вместо нее было что-то похожее на плотный восходящий поток. Потом ощутила, как Давор взял ее руку за запястье и плотно прижал к какой-то поверхности.

– Смотри… – сказал он.

– Я ничего не вижу.

– Открой глаза и увидишь.

Иванна открыла глаза и увидела свою руку, лежащую на мокром стволе вишни. На лицо падали капли дождя, окно на втором этаже было открыто.

Они находились снаружи.

* * *

Зоран смотрел на Санду снизу вверх – он сидел на полу у стены, а она стояла и смотрела в окно, на сосну, не отрываясь.

– А у нас во дворе растет слива, – сказала безо всякой интонации. – Только дерево последнее время болеет.

– Вы давно женаты? – спросил Зоран.

– Всю жизнь. Ему было тридцать пять, мне двадцать пять. Всю жизнь.

Когда все слова произнесены, а имена названы, остается то, что за словами, сказал ему однажды Стефан Кларк. Когда сказаны и услышаны все слова, мир расслаивается, и ты вынужденно выбираешь ту его часть, которая тебе ближе, потому что усидеть на двух стульях невозможно. Физическое присутствие Санды, даже при условии полного ее молчания, уже делало Зорана счастливым – возможно, впервые. Если вообще можно быть счастливым в ситуации, когда ты проигрываешь войну и не сможешь вернуться на несколько дней назад, чтобы все исправить. Он сидел и смотрел на ее тонкие щиколотки, на руку, поправляющую штору, на локоть и запястье.