Гитлер повернулся на крутящемся стуле лицом к Штефану и выказал не больше удивления, чем Черчилль, хотя, в отличие от последнего, Гитлер, конечно, знал о проводившихся в институте исследованиях и сразу понял, каким образом Штефану удалось материализоваться в закрытом бункере. Более того, фюрер знал Штефана как сына своего преданного сподвижника и офицера СС, работавшего над проектами института со дня его основания.

И хотя Штефан не ожидал увидеть удивления на лице Гитлера, но надеялся, что хищные черты фюрера исказятся от страха. Ведь, как никак, если фюрер прочел отчеты гестапо о последних событиях в институте – а фюрер их наверняка прочел, – то уже знал, что Штефана обвиняли в том, что он убил Пенловского, Янушского и Волкова шесть дней назад, 15 марта, после чего переместился в будущее. Фюрер, должно быть, решил, что Штефан незаконно совершил это путешествие в будущее шесть дней назад, перед тем как ликвидировать этих ученых, чтобы убить его. И все же если Гитлер и был напуган, то хорошо контролировал свой страх, так как, не вставая со стула, открыл ящик письменного стола и достал «люгер».

Не дожидаясь, когда электричество окончательно разрядится, Штефан в нацистском приветствии выбросил руку вверх и произнес со всей страстью, какую сумел изобразить:

– Хайль Гитлер! – Чтобы доказать чистоту своих помыслов, Штефан опустился на одно колено, словно перед алтарем, и склонил голову, отдавая себя на суд хозяина кабинета. – Мой фюрер, я прибыл сюда, чтобы восстановить свое доброе имя и предупредить вас о существовании предателей как среди работников института, так и в рядах гестапо, отвечающих за безопасность этого учреждения.

Диктатор выжидающе молчал.

Далеко наверху ударные волны от ночной бомбардировки прошли через землю, через стены из стали и бетона толщиной двадцать футов, наполнив бункер низким, протяжным, зловещим гулом. Всякий раз, как поблизости рвались бомбы, три картины, экспроприированные после завоевания Франции, начинали дребезжать; им вторила глухим дрожащим звоном высокая медная кружка с карандашами, стоявшая на письменном столе.

– Встань, Штефан. Сядь там. – Гитлер показал на коричневое кожаное кресло – один из пяти предметов меблировки в лишенном окон тесном кабинете. Фюрер положил «люгер» на письменный стол в пределах досягаемости. – Не ради восстановления твоего доброго имени, но ради сохранения репутации твоего отца и СС в целом я надеюсь, что твои слова соответствуют истине и ты действительно невиновен.

Штефан заговорил очень решительно, поскольку знал, что Гитлера всегда восхищала решительность. При этом речь Штефана была проникнута притворным благоговением, словно он искренне верил, что находится в присутствии человека, являвшегося олицетворением духа немецкого народа, воплощением его прошлого, настоящего и будущего. Ведь Гитлер даже больше, чем решительность, ценил именно благоговение, с которым относились к нему подчиненные. Конечно, здесь легко было оступиться и пересечь опасную черту, но Штефан, уже имея опыт общения с фюрером, научился втираться в доверие этого одержимого манией величия маньяка, этой гадины в человеческом обличье.