Он обращался не к Маше, не к Даше — к картине. Помолчал. С явным трудом пошевелил скованными алкогольной анестезией губами, очень медленно растянул их в улыбке и замер в кресле с непочатым стаканом в руках.

Молчание затягивалось. Даша громко кашлянула:

— А хоть чей фильм, вы не помните… наш или иностранный?

Мужчина с остановившимся взглядом не ответил. Не пошевелился.

— Простите, вам плохо? — спросила Маша, выждав еще немного.

Чуб устала ждать — встала, подошла к хозяину дома, потеребила его за плечо.

Тело мужчины мешком рухнуло на пол.

Даша отпрянула, но тут же сориентировалась, присела, проверила пульс на шее.

Только у мужчины больше не было пульса. Застывшая улыбка на его лице казалась резиновой полумаской. Стакан не разбился, лежал на полу, окруженный темным ореолом коньячно-коричневой лужицы.

— Он мертв, — сказала Даша. — Он посмотрел на картину… и умер? Прямо на наших глазах?!

Маша поспешно опустилась пред ним на колени, вытянула руки, принялась читать воскрешение.

Чуб затаила дыхание, вслушиваясь в слова.

— …внемли тому, кто стоит по мою правую руку, и верни мне жизнь раба твоего, — завершила заклятие младшая из Киевиц.

Даша засуетилась, еще раз обняла Базова пальцами за шею — пульса не было.

Мужчина был мертв.

Бесповоротно мертв.

— Я больше не могу воскрешать умерших. Я утратила силу Киевиц? — признала окончательное поражение Маша.

И в этот момент Даше стало действительно страшно.

— Не смотри на нее! Только не смотри на картину… Не вздумай! И я не буду смотреть, — держа подбородок вверх, старательно закатив глаза к потолку, Даша подошла к стене, нащупала холст, повернула его задом и только тогда, наконец, выдохнула сгусток страха, холодившего горло.

Маша все еще стояла на коленях пред Базовым.