- Вы его не любите?

- А есть за что любить?

- А есть за что не любить?

Руки у Гевина с широкими ладонями, и они, и пальцы покрыты сетью мелких шрамов, которые он постоянно трогает.

Вздыхает.

И снова трогает. Вот покачал головой.

- Он… может, и неплохой парень, но…

- Но?

- Весь такой… знаете, хороший славный парень, которого все любят просто потому, что он есть. Весь такой и хороший, и славный…

- А вы?

- А я нет, - он слегка наклонился. – У него все было. А он этого не ценит!

- С чего вы взяли?

- Видел… знаете, меня ведь его отец привел.

А вот это интересно.

- Знаете… - Гевин кивнул своим собственным мыслям. – Если кровь брали, то… даже интересно будет, не наврала ли… нет, не подумайте, что я особо надеялся… я шел сюда просто потому, что понятия не имел, куда идти дальше.

Похож ли он на Николаса Эшби? Не больше, чем на Томаса и Деккера. Все светловолосые, но и только. Черты лица у Гевина грубоваты, нет в них и тени аристократического изящества.

- Мать моя… сперва я жил с бабкой. Та еще долбанутая старуха. Все молилась и молилась. Называла меня отродьем дьявола. И заставляла молиться. Ставила на крупу и слушала, как я читаю… если сбивался, она давала затрещину. Говорила, что это я виноват, что разрушил жизнь матери. И я верил. Тогда. Теперь понимаю, что сама она ее разрушила.

Гевин дернул головой.

- Мне было девять, когда она сдохла. Во время молитвы. Просто покачнулась и все… мамаша приехала на похороны. Кто-то из соседок нашел, хотя я надеялся, что не найдут, что останусь жить в том доме, где мне давали перед сном молоко. Но мамаша приехала. И все стало по-старому. Хотя нет, молиться она не молилась, но вот пила, не просыхая. И мужиков водила. У нас рядом стоянка была. Дальнобойщики. Простые ребята. Трезвея, она становилась невыносимой. Когда ныла, когда плакала, то прощения принималась просить, то рассказывала о той своей  жизни, которую сама и…

Гевин добавил слово покрепче.