— Лев Борисыч! По-честному? Да это же не честь, это милость божия! Ангел вы хранитель, право слово, ангел!

— Ангел — уже ближе. Ангелом я не против. Деньги тоже спрячьте. Неровён час… Захотите в банк положить, найдите меня. Я помогу, подскажу…

— Лёвушка! Голубчик! А ещё говорят, что еврей чёрта жаднее…

— Верно говорят, Неонила Прокофьевна. И вы так говорите. Соседям понравится, уверяю. Не пейте больше, вам хватит…

Кантор отошёл к забору. Новоселье справляли во дворе, накрыв длинный дощатый стол. Дым стоял коромыслом, все уже целовались, обнимались, желали всем всего, не разбирая, кого чествуют и по какому поводу собрались. Кантор закурил, вспоминая Университетский сад, пальто, сброшенное в грязь убийцей заикинского правнука — и себя самого, невидимого из-за ствола матёрой липы. Когда всё кончилось, он поднял пальто, шикнув на мальчишек-оборванцев, подбиравшихся к лакомой добыче, и ушёл вверх по Сумской.

В кармане пальто нашлась квитанция Земельного банка, выписанная на предъявителя — и жетон от банковского сейфа. Деньги разделили поровну: по десять тысяч каждому нюансеру. Остаток пошёл Неониле Прокофьевне с дочкой.

— Ein reines Gewissen, — вслух произнёс Кантор, — ein gutes Ruhekissen[79]!

И вышел на улицу.

Явление четвертое ВЫХОД НА ПОКЛОН

Явление четвертое

ВЫХОД НА ПОКЛОН

— Заходи, чего мнёшься?

Вошёл правнук, встал у стены, рядом с убийцей своим.

— Эх, Осенька! А тебе мне и сказать нечего. Ну постой, порадуй бабку, хуже не будет. Оська, Осенька, Иосиф Кондратьевич… Был у меня в сороковом году любовник Иосиф Кондратьевич — титулярный советник, столоначальник Ахтырского земского суда. Пылкий мужчина, лицом хорош, приятно вспомнить. На тебя похожий, только с усами. Всё кололись эти усы проклятущие! Эх, Осенька, мальчик ты мой…

А в кабинет уже лезли, валили, пёрли гурьбой живые и мёртвые — воры, портье, нотариусы, могильщики, предводители дворянства с супругами, кассиры, извозчики… Каждый лез вперёд, выпячивался, тыкал пальцем в грудь. Каждый хотел получить свою толику судьбы, горсть пустяков, мелочей, нюансов, в которых то ли бог, то ли дьявол — не разобрать, но хочется так, что мо̀чи нет!

— Куда? — всполошилась старуха. — Куда, окаянные?! Кто вас звал, кто вам рад, а?!

Нет, лезли, набивались сельдями в бочку. Вот уже и места пустого нет. Раздвигая толпу, как купальщица — воду, к Заикиной вышла молодая женщина. Встала напротив, и старуха отшатнулась, будто вторую свою смерть увидела.

— Прощаю, — сказала Евлалия Кадмина, беря старуху за руку. — И ты меня прости, если что.