И именно в этот момент женщина с кожаной сумкой покидает склад.
Он косится в зеркало; там все выходит перевернутым. Он сам, женщина, Клик – вверх ногами и немножко скособочены.
Стальной глаз видит все, и никто тут на себя не похож.
Феликс чувствует, как его трясет. С ног до головы. Женщина с кожаной сумкой направляется к выходу, к площади, к банку на другой стороне. Если Лео рванет сумку к себе, а Клик при этом будет на своем посту, то он схватит Феликсова старшего брата. Как папу.
Он должен. Должен стащить проклятый шоколад.
Феликс протягивает руку, зажмуривается, хватает первую попавшуюся плитку – и тут же роняет, слышно, как она падает на пол.
Руки трясутся так, что пальцы становятся бесполезными.
Еще раз. Вторую. Правой рукой. Шоколадку с цельным орехом, она еще больше, целых двести грамм. И запихнуть ее за пояс штанов. Пряжка ремня вдавливается так, что обе шоколадки ломаются посредине.
А потом – боль.
Точно слюнявая собачья пасть вцепилась в плечо.
Ужас как больно.
– А ну-ка, шкет!
Клик. Хватка просто железная, нипочем не вырваться.
– Живо расстегивай куртку, показывай, что спрятал, засранец!
Клик орет где-то над головой. А женщина с кожаной сумкой – снаружи. Именно ее крик заставляет Клика ослабить хватку и перевести взгляд на большое окно.
Когда крик раздается снова, охранник перемещается к окну, чтобы увидеть, откуда исходит крик и что вообще случилось. При этом он тащит за собой одиннадцатилетнего воришку, подошвы его ботинок скользят по полу.
Как телевизор. Как в больнице, когда Лео вставил мир в рамку между своим плечом и дверным косяком. Теперь телеэкран больше, размером с магазинное окно, но то, что снаружи, снова кажется искаженным, нереальным.
На экране – женщина.
Она сидит на земле, прижав руки ко рту, крик пробивается между пальцами, она плачет, причем звук у этого телевизора отличный, так что легко различить шесть слов, которые она повторяет: