– Это ведь должно означать, что я поступила неправильно, – продолжала Ребекка. – Но я не понимаю, как так вышло, я ведь была абсолютно уверена, я была…

– Я не могу заставить ее замолчать, – неизвестно к кому обратилась соцработник. – Я же не могу вставить ей кляп. Это не моя работа.

– Но ошиблась я или все же была права, сейчас неважно, я все равно буду наказана. – Бледность акварелью расплывалась по ее лицу. – Но в чем же тогда дело? Вы не можете объяснить?

Конвей вскинула руки:

– Уж прости, это не входит в мои служебные обязанности.

И налетевший мрачный вихрь несчастий бессилен перед дружбой нерушимой. Сегодня днем я прочел эти слова ровно так же, как Бекка. Но где-то по ходу дела смысл изменился.

– Да, – сказал я. – Могу.

Ребекка резко развернулась ко мне. Я как будто зажег огонек внутри нее, медленно разгорающееся в самой глубине чувство освобождения.

– Правда?

– Да. Стихи, которые написаны у тебя на стене, они не о том, что не может случиться ничего дурного, если у тебя есть настоящие друзья. Это про то, что все может пойти наперекосяк, но ты справишься, пока они с тобой. Друзья важнее.

Ребекка задумалась, не замечая, что соцработник едва не приплясывает от нетерпения. Кивнула:

– Год назад я об этом не думала. Наверное, была еще маленькой девочкой.

– А если бы знала, ты сделала бы это еще раз?

Ребекка рассмеялась. По-настоящему, весело и заливисто; от этого смеха растворялись и исчезали обшарпанные стены и душа улетала в гостеприимную ласковую ночь. Она не была больше туманным акварельным созданием, она была самой прочной вещью в этой комнате.

– Конечно, – сказала она, – глупенький. Конечно, сделала бы.

– Так, – положила конец сцене соцработник. – Довольно. Мы говорим доброй ночи. – Она ухватила Ребекку за плечо – короткие жирные пальцы болезненно ущипнули, но Ребекка не дернулась – и выволокла ее за дверь. Звук шагов – подкованные каблуки тетки и едва слышные легчайшие кроссовки Ребекки – постепенно таял и пропал.