«А СПИДа не боишься?» – спрашивает он, смачивает плевком себе хер и вставляет.

«Не-а», – отвечаю я.

То было три недели назад.

А сегодня – это сегодня.

Итак, утро. Ноги уже на полу. Солнце скоро все равно появится, так или иначе. Ост-норд-ост. Ну-ка потянем за этот край простыни, чтобы он выкатился наружу… При этом он грохнется об пол, но зато хотя бы перестанет храпеть. Ишь, обтянул себя простыней туго, как гондоном, а зачем? От чего бережется? Тянем-потянем, тянем-потянем, тянем… надо же, пидор, даже не просыпается. Попробуем запомнить его лицо. Волосы каштановые, борода и загривок с рыжинкой. На по-ребячьи белой груди растительность тоже рыжая. «Ах ты, скверный мальчуган, на тебе!» – приговаривал он всякий раз, когда засаживал глубже. Ну вот, наконец я его из простыни вытянул, теперь он лежит на спине. Но даже это его не разбудило. Спит. А может, отдал концы? Да ну. Вчера на Стрэнде Бертрана Расселла мне встретить не удалось. То, что я мыслитель, здесь знают немногие. Может, открыть окно? Или лечь обратно на кровать, потереть ему волосатую грудь и соски, вставить язык ему в пупок, провести кончиком до причинного места, взять за щеку, начать посасывать, и тогда он проснется? Прошлой ночью он был еще одним умом, открывшим для себя что-то новое. Не думай, что человек, которого ты трахаешь, – это сука в мужском обличье. Я закрыл ему рот указательным пальцем и показал, для чего у меня на самом деле дырка.

«Я люблю тебя…»

«Нет, я не это имею в виду», – сказал я.

Дать ему по ногам, чтобы проснулся, и выставить за дверь.

Или оставить его, и тогда к твоему возвращению он может быть по-прежнему здесь.

Оставить, и, возвратившись, ты застанешь свою халупу обчищенной дочиста, вместе с тараканами. Дать ему по ногам и выпнуть отсюда.

Оставить его здесь, а вернувшись, разделить с ним «дорожку». Денег он с тебя не спрашивал.

На небе розоватая полоска, ост-норд-ост. Скоро точно взойдет солнце. Этот поворачивается на бок, затем снова на спину. Представь, что это кино. В этой части ты одеваешься, а парень просыпается (только там парень будет девкой), и один из вас говорит: «Радость моя, мне нужно идти». Или вы остаетесь в постели и занимаетесь чем-нибудь еще: у мужчины простынь непременно до пояса, у женщины – по грудь. Только такую халупу, как твоя, в кино никогда не покажут. Не знаю. Может, и мне сейчас снова улечься, подлезть ему под руку и остаться в такой позе дней на пять… Да. Сделай это, прямо сейчас. Пусть сегодня станет тем самым днем, который пройдет без тебя. Сделай именно так. Вот перед тобою не мальчик, но муж. Раскинувшийся на простыни с таким видом, словно он одобряет все и не переживает ни о чем. Я прислушиваюсь к тому, что произошло во мне нынче ночью. Лихой человек хер в себя не впустит. Но я не лихой, я хуже. Лихой не покажет своему ёбарю, что получает от ебли удовольствие, потому что тот тогда почувствует себя наверху. Можно встать раком, нагнуться, чтобы тот подошел сзади и вставил. Немного постонать, повтягивать зубами воздух, поприговаривать «ну давай же, жарь меня, жарь», как белая девка, которая в порнухе подставляет дырку под черный член. Но дело-то в том, что ты действительно хочешь выть и вопить. Так что дело не в этом белом недоумке, а в тебе; в том, что ты хочешь выть и стенать, но не можешь этого допустить, потому что выть и стенать означает полностью отдаться, а ты этого не можешь, не можешь отдаться никому – ни этому вот белому, ни кому бы то ни было еще. Если ты не начинаешь стенать, то ты не баба. Ты не создан для этого, не создан по рождению.