Опять звонит телефон.

– Ты меня хоть в какой-то момент впустишь в себя, милый?

– Что?.. Ой!

– Чего ты такой скованный? Вся эта лабуда насчет раскрепощенности ямайцев все больше превращается для меня в миф. Говорю как на духу.

– Я не скован.

– Милок, с таким же успехом я мог бы свисать с потолка, запихивая тебе в попу свой большой палец.

– Ха-ха.

– Ага. Значит, фокус в том, чтобы ты у меня смеялся. Или трахать тебя в темноте. Тогда бы у тебя, может, не было проблемы.

– Почему-то во всех фильмах герои трахаются исключительно в темноте. Даже в сериалах.

– В какой, интересно, миг до тебя доперло, что не все мужики в Америке похожи на Бобби Юинга?[246]

– А мне темнота нравится.

– Умоляю, Бэтмен, смени пластинку.

– Это ты смени, а не я.

– Знаешь, единственное существо, которое увидит тебя из этого окна, – это Супермен. Верить в него или нет – дело твое. А я схожу отолью – и сразу назад.

Вынужден шлепнуть себя ладонью по губам, чтобы не сказать «поспеши». Меня по-прежнему свербит нелепая мысль, что сейчас через подоконник покажутся лоб и глаза Джоси Уэйлса, на манер картинки «Здесь был Килрой»[247]. И знаете что? Я скажу ему: «Это Америка, блин, поэтому делаю что хочу, и положить на то, что ты мне скажешь; как говорят американцы, “kiss my ass”[248]. В Нижнем Ист-Сайде все схвачено, и в Бед-Стае я тоже рулю, и не надо звать никакого идиота Юби, а если он не будет смотреть в оба, то я скоро подомну под себя и Бронкс. В сущности, не нужен мне этот Бронкс с его гребаными темнокожими, у меня есть белые люди на Манхэттене, с которых я беру тройную цену. Так что когда самолет Джоси наконец приземлится, то пусть он увидит, что Ревун заправляет Нью-Йорком, и всё, что нужно делать, делается мастерски благодаря мне, так что оставь меня в покое и не лезь ко мне в дом, не смотри под одеяло, а уж если залез, то ничего не говори. Что еще человеку, язви тебя, надо?

Дела идут туго, только и всего. Всегда со скрипом.

Партнер выходит из санузла со стоячим, загнутым влево хером, уже в резине. Кожа у белого под цвет плавок. А вокруг хера огнистая курчавость. Интересно, будет ли он нежен; если да, то я буду чувствовать себя педиком. По-другому не бывает ни в «Шахте», ни в «Орлином гнезде», ни в «Шипе», ни в «Новом театре Давида», ни в «Театре Адониса», ни в «Западном мире», ни в «Бижу 82», ни в «Драгоценном камне», ни в «Книжной лавке на Кристофер-Стрит», ни в «Логове Джея», ни в «Клубе адского пламени», ни в «Лез оммс», ни в «Книжном магазине на Энн-Стрит», ни в «Шомполе», ни в «Бэдлэнде», ни в «Прогулке», ни у бизнесмена, идущего домой к своей жене, ни у байкера, ни у патлатого хипповатого студента, ни у guapo, muchacho или mariconcito, ни у церковного хориста, ни у клоуна с аршинной надписью на джинсах, ни у мужика, которого другой мужик называет «голубком», ни у седовласого джентльмена, выгуливающего собаку, ни у человека без особых примет с обычного рода занятиями и ничем больше. Кто-то подходит сзади, когда я спускаю шорты, кто-то меня снимает, если дома у него есть «белая женка» (хотя никто в Америке понятия не имеет, что такое «белая женка», и поэтому я говорю «лимон» или «йейо», «порошок бурундучка» или просто «кокс»). Дилер может втихую курковать себе нычку. Дома или в парке я спускаю шорты и жду, когда они вздрогнут при эякуляции, а иногда они ждут, чтобы первым кончил я, и сдрачивают спущёнку мне на задницу. Но все равно при этом пежат меня, как мужик мужика. А когда вот так, по-нежному, в постели, то возникает ощущение, что мы два педика. И разговариваем, как педики. Ну так что? Значит, мы, наверное, ими и являемся.