Эрван выключал мотор, когда в мозгу словно что-то взорвалось. Вырванные глаза Одри. Ее язык, свисающий из раны в горле. Кошмарное лицо, врезанное в человеческую плоть, – подражание магическим фетишам Майомбе. Эти увечья несли в себе какой-то смысл. Фарабо, если речь шла именно о нем, оставил послание, написанное холодным оружием. Эрван знал только одного человека, способного помочь расшифровать этот язык: отец Феликс Кросс, психиатр и этнолог из Бельгии, первый, кто заговорил с ним о Ноно – Арно Луаяне, он же Филипп Криеслер…
Ни малейшего риска разбудить Белого отца[119] в такой час. Голос у того был ясный и бодрый. В нескольких словах Эрван напомнил, кто он такой, и сразу перешел к причине звонка:
– Вчера в парижском предместье было совершено убийство. Нечто исключительно жестокое, возможно связанное с африканской магией. Во всяком случае, с ее скульптурной традицией.
– Значит, убийца не остановился?
– Святой отец, выслушайте меня. Я убежден, что увечья, нанесенные убийцей, имеют скрытый смысл.
– А вы не могли бы прислать мне фотографии трупа?
Отец Кросс приближался к восьмидесятилетнему порогу, но в мозгах у него не было и тени дряхлости.
– Вопрос в том, сможете ли вы выдержать эти картины. Они на редкость… невыносимы.
– Не так уж давно я проехал весь Конго в разгар войны. Можете себе представить, чего я навидался, и это были не фотографии.
Эрван чуть было не сказал, что он сам только-только оттуда вернулся, но лучше не отвлекаться.
– Я пошлю вам мейлом. Сообщите мне ваше мнение. Еще мы нашли на месте преступления фигурку.
– Минконди?
– Она немного отличается от тех, которые вы мне показывали, и от статуэток сентябрьского убийцы. Я пришлю вам и ее фото.
– Постараюсь связаться с вами как можно быстрее.
– Спасибо. Простите за беспокойство.
– А вы меня не побеспокоили: я в любом случае хотел вам позвонить.
– Зачем?
– В Северной Катанге опять началась война. Наша миссия была срочно эвакуирована. На протяжении целого века она располагалась в епархии Калемие-Кирунгу…
Перед глазами Эрвана встал миссионер отец Альбер, в своем дождевике и резиновых сапогах, – он тоже был приписан к этой епархии. Жив ли еще? Он остерегся спрашивать. Вход в спецбольницу распахивал перед ним объятия.