Промаявшись полчаса, я вышел из машины. В короткий промежуток между накатывающими волнами раскаяния схватил трубку и набрал номер хирифьелльского дома.

– Наконец-то ты, – сказала Ханне и начала рассказывать обо всем, что сделала на участке, как ей там нравится, какие выросли цветы и что она сегодня ела. – Ты сказал, что вернешься совсем другим человеком, – добавила она, и все говорила, говорила, так что мне и слова было не вставить. – Я тоже изменилась. Осветлила волосы.

Поток слов иссяк.

Каждый из нас подыскивал для другого подходящие фразы.

– Ханне, – сказал я. – Дорогая моя. Я просил тебя только присмотреть за хутором. Что ты там живешь – это пожалуйста. Только…

– Что – только?

– Наверное, когда я вернусь, нам не стоит больше быть вместе.

Она долго молчала.

Потом в трубку мне стало слышно, как в Хирифьелле плачет девушка. Девушка с тяжелой телефонной трубкой в руке, перед комодом, на котором стоит фотография моих родителей. Это были трое людей из четырех, которые были мне действительно дороги, и я не знал еще, сможет ли Гвен стать пятым.

На следующий день я стоял в Холмсгарте, окруженный чайками, и смотрел, как мне навстречу медленно скользит абердинский паром. И пока Гвен спускалась по трапу в костюме серо-голубого цвета, со свежеуложенными волосами, мне хотелось только одного: чтобы это Ханне спускалась оттуда, Ханне с загоревшей за лето кожей, с честной улыбкой и пластырем на пораненной при обработке участка ноге.

Но вот Гвен уже здесь, и узы, связывавшие меня с Ханне, распустились быстрее, чем я ожидал. Осталась лишь тоненькая ниточка, да и та порвалась, когда Гвен бросилась мне навстречу, всем телом прижалась ко мне и поцеловала в губы, и я ощутил то, на что едва позволял себе надеяться: что мы на самом деле влюбленная пара, что за измену Ханне я должен расплатиться искренней преданностью Гвендолин Уинтерфинч.

Может быть, мне стоило бы удивиться, что от Гвен пахло не соленым морем. А коксом, которым пропитывает одежду дым из леруикских труб.

Но собственное предательство, видимо, застило глаза от подозрительности. Потому что пока она была в отъезде, я провел несколько часов в Квэркус-Холле, роясь в их частном архиве.

* * *

Я стоял на коленях под моросящим дождем, держа в руках изящный «Диксон Раунд Экшн». Такой ловкий, словно живой. Сталь была холодной, той же температуры, что и дерево, но по ощущениям деревянное ложе казалось более теплым. Я переломил ружье и загнал два тяжелых патрона в оранжевый картон камер. Они скользнули внутрь со звуком, похожим на вдох, и вслед за ним раздался металлический щелчок, когда латунные стопорные кольца коснулись стали стволов. Два «Эйли Гран-При № 2» из коробки с патронами в одежном чуланчике Эйнара.