Ведь повсюду я натыкался на себя прежнего – надо мной довлела близость Квэркус-Холла, мысль о платье в гробу. Я постоянно оглядывался на Хаф-Груни, возвращаясь мыслями к теням, ждавшим ответа. Во мне звучал голос мамы: «Не останавливайся, разберись до конца».

Как пройдет мое расставание с Гвен, когда я скажу, что теперь мне необходимо уехать домой, чтобы заняться хутором? С чем она останется, когда единственная в ее жизни конфета будет съедена?

Я оттягивал эту минуту. Выжидал, не выдаст ли поведение Гвен чего-нибудь еще. И мне становилось все сложнее контролировать собственное поведение. Каждый раз, как я смотрел в сторону Квэркус-Холла, я чувствовал на себе ее взгляд. Будто дремлющее животное вдруг приподнимало веко. Мы прислушивались к нюансам слов друг друга и знали: стоит нам упомянуть грецкий орех – и мы превращаемся в Эйнара Хирифьелля и Дункана Уинтерфинча.

Гвендолин не выдержала первой.

– Я хочу на Хаф-Груни, – сказала она вдруг как-то утром.

– Туда, где все так голо и сыро? – отозвался я.

– Мне надоело ходить там, где подстелена соломка. Хочу на холод и камни. Здесь всего слишком много. Мне не нравится, что тут всюду царят воспоминания. И мне не нравится, как у тебя бегают глаза.

* * *

Я проснулся оттого, что Гвен пошевелилась в постели, и когда мы встретились глазами, я понял, что она уже какое-то время лежит и смотрит на меня. Повернулась на бок, положила ладошку под голову и натянула за уголок простыню до самого горла. Здесь, на Хаф-Груни, не было ни ванной, ни толстых махровых полотенец глубоких тонов. Только жестяная бадейка, парафиновая лампа и кувшин с водой.

Ей ничего не было известно о синем платье. Она уехала от своих теней и не знала, что Хаф-Груни пробуждает к жизни мои.

– Не понимаю, почему твой дедушка не срубил эти деревья, пока там работали саперы, – сказал я.

Гвен посмотрела на меня пустым взглядом.

– Ты об этом думал? – спросила она.