Кэссиди прибыл к себе в офис в шесть утра – намного раньше, чем обычно, – и обнаружил, что все его ближайшие помощники уже сидят там и выглядят такими же бледными и обессиленными, как и он сам. Первым, не тратя время на вступление, заговорил Роджер Фрай:

– «Вашингтон таймс» охотилась на вас много лет. Но к нам уже поступило не меньше сотни звонков из других средств массовой информации. Все они тоже пытаются докопаться до вашей жены. Это результат подковерной возни, Джим. Я не могу это контролировать. И никто из нас не сможет.

– Это правда? – спросила Манди Гринс, пресс-секретарь сенатора. Манди было сорок лет, и из них последние шесть она работала на Кэссиди, – но сейчас от потрясения и беспокойства она выглядела куда старше, чем обычно. Кэссиди не помнил, чтобы Манди когда-либо прежде теряла спокойствие. Но нынешним утром ее глаза покраснели и припухли.

Сенатор переглянулся со своим руководителем группы поддержки; значит, Роджер ничего не рассказал остальным.

– Что именно они говорят?

Манди взяла было в руки газету, но тут же гневно отшвырнула, да так, что та полетела через весь кабинет.

– Что четыре года назад вашу жену арестовали за покупку героина. Что вы позвонили кому надо, договорились об услуге, и в результате обвинение сняли, а факт ареста замяли. «Кто препятствует правосудию?» – это они вынесли в подзаголовок.

Сенатор Кэссиди молча кивнул. Он уселся в свое большое кожаное кресло и, на мгновение отвернувшись от сотрудников, уставился в окно, сквозь которое сочился тусклый свет облачного вашингтонского утра. Репортеры еще вчера предприняли попытки поговорить по телефону с сенатором и его женой, но их звонки оставались без ответа. И все же из-за них Кэссиди чувствовал себя паршиво и почти не спал.

Клер находилась сейчас в их фамильном особняке, в Вэйланде, в штате Массачусетс. У нее действительно были свои проблемы – как почти у всякой жены политика. Но Джеймс помнил, как все начиналось: однажды во время катания на лыжах с ней произошел несчастный случай, потребовавший хирургического вмешательства. Последствием стали сильные боли в позвоночнике, и Клер давали перкордан, чтобы унять боль. Вскоре Клер стала жаждать наркотика сильнее, чем избавления от боли. Но врачи прекратили выписывать ей это лекарство, причислив ее к группе больных, которым, по их мнению, уже полагалось справляться с болью самостоятельно. Но наркотики сделались для Клер источником сладостного забвения, предоставили ей место, где можно было укрыться от стрессов и напряжения – ведь их жизнь постоянно была на виду, – да и от личной жизни, не дававшей Клер того покоя и уюта, о котором она мечтала. Джеймс мог винить в этом лишь себя – что его не оказалось рядом с женой, когда она так нуждалась в нем. Он начал понимать, насколько его мир враждебен к Клер. Этот мир в конечном итоге оттеснил ее на обочину, и Клер – такой красивой, такой умной, такой преданной – не позволили подняться выше положения зрителя с галерки. У Кэссиди было чересчур много правительственных дел, слишком много коллег, среди которых можно было крутить романтические истории, обольщать, кого-то задирать, а кого-то умасливать. А Клер оказалась одинока; она страдала от боли, и не только от физической. Кэссиди так никогда и не узнал, что же нанесло подлинную травму – несчастный случай или возникшая изоляция, – но он подозревал, что пребывание в больнице всего лишь послужило спусковым крючком для того водоворота депрессии и наркотической зависимости, который захлестнул Клер.