Не знаю, сколько я шел.

Я отчетливо чуял, что не один.

От этой уверенности леденели кости: подле меня нечто живое, я вот-вот вмажусь в него лбом. Но снова и снова я совал в темноту мигающую спичку, ожидая увидеть лицо, очи зверя, и лишь темнота простиралась позади и впереди меня.

С каждым шагом громче в голове звучал вкрадчивый голос Паука, словно в тот день во «Взломанной двери» говорил он не о себе, не о своей тайне, но о будущем, о моем будущем, об этом походе. «По сей день помню, как шлепали ее босые ножки, как тихо и чисто они ступали подле меня по земле».

Это ли слышал я, это ли чувствовал? Сандру?

Я прислушивался – ничего, только моя поступь.

Затем голос Паука ослаб, а разум опустел, как грязная школьная доска в потеках полустертых мыслей.

Здесь шла Александра.

И Кордова. Он ходил здесь всякий раз, отыскав нового ребенка, отправлялся торговаться с дьяволом. Только бы спасти дочь.

С густой влажностью и грязью мешался сильный запах металла. Однажды я различил далекий рокот, будто наверху, в поместье, прогрохотали копыта – в панике разбегались звери. Я коснулся скользких камней, и по пальцам потекла теплая вода. Стена, кажется, вибрировала. С потолка посыпались камешки, застучали по земле. Но потом шум утих, опять воцарилось беззвучие, а я лишь спрашивал себя, не страх ли мой, жаждая хоть какой перемены, вызвал этот грохот из ничего.

Я брел и брел, и мозг болтался в черепе, словно таял. В припадке ужаса я заметил, что обливаюсь потом, будто снова очутился в оранжерее, будто так и не спасся оттуда, так и не выбрался из-под кровавых огней. И однако меня колотил озноб, а слабенький огонек в руке являл взору предсказуемую картину: предо мной бесконечно разворачивался черный тоннель.

Едва я смирился, едва понял, что вполне могу здесь и умереть, наступил конец.

Впереди к потолку прорастала гнутая ржавая лестница.

Я остановился – только вой мощного ветра донесся до меня. Я взялся за перекладину и полез – руки-ноги ослабели, будто набитые песком. На вершине лестницы я нащупал деревянный люк – видимо, такой же, как в сторожке. Я отодвинул запоры, налег плечом и открыл.

Я очутился в густом березняке – весь мир в бритвенно-четком фокусе. Я различал всякий листик и прутик, всякий камешек и травинку, омытые лунной зеленью. Должно быть, побочный эффект подземной черноты: глаза мои, в восторге оттого, что им напоследок разрешили видеть, старались вовсю.

Я вылез из люка.

* * *

И зашагал по ухабистой дороге, заприметив красную бечевку, что танцевала на ветру, привязанная к нависшей ветви.