— Садитесь.
Ходжес садится, опираясь здоровой рукой на стол возле кресла. Садиться — страшная мука, но если уже сел, то становится легче. Телевизор выключен, но он все равно на него смотрит.
— Где камера?
— На столбе, где развилка. Над стрелками. Не расстраивайтесь, что пропустили. Ее снегом засыпало, только линзу и видно, а фары у вас тогда уже не горели.
— Внутри вас остался еще Бэбино?
Он пожимает плечами:
— Рожки да ножки. Время от времени подает голос какая-то часть, которая думает, что он еще жив. Скоро прекратится и это.
— Боже… — тихо говорит Ходжес.
Брейди опускается на колено, винтовка ложится на бедро, но он не выпускает Ходжеса с мушки. Отбрасывает край пальто Холли и разглядывает ярлычок:
— «Х. Гибни». Печатными буквами несмываемыми чернилами. Очень аккуратно. Не отстираешь. Люблю людей, которые заботятся о своих вещах.
Ходжес закрывает глаза. Боль очень сильная, и он готов все отдать, чтобы она прекратилась и чтобы откупиться от того, что будет дальше. Все бы отдал, чтобы заснуть и спать, спать. Но он снова открывает глаза и заставляет себя смотреть на Брейди, потому что играть надо до конца. Так это делается: если играть — то до конца.
— У меня много дел на ближайшие сорок восемь или семьдесят два часа, детектив Ходжес, но я готов ради вас отложить. Не вызывает ли это в вас чувство собственной уникальности? Должно бы. Потому что я многим вам обязан: вы расхуячили мне голову.
— Не забывайте, что это
Лицо Бэбино — испещренное морщинами лицо старого характерного актера — темнеет:
— Видимо, вы немного правы, но взгляните, кто сейчас сверху. Посмотрите, кто
— Если вы называете склонение кучки глупых детей с кашей в голове к самоубийству победой — то, видимо, вы победитель. Но для меня победа — это нечто такое, что бывает в бейсболе.
— Это —