Самый настоящий ужас.
Эти фотографии, должно быть, были напечатаны с пленки, заснятой криминалистами на месте преступления. Возможно, Вернер выкрал их без ведома Макса… Или Макс знал? Вопрос всплыл на поверхность и тут же исчез, подгоняемый стремительным током адреналина по венам.
Разрезы крупным планом. Мышцы бахромой, работа неумелого мясника. Отрубленные конечности в грязи. Эти снимки раскаленным железом вонзались в мои внутренности. И все же я не мог отвести от них глаз.
Лица терзали меня без жалости.
Маркус: щеки расцарапаны колючками, в которые он упал; видны и более глубокие следы, будто от когтей хищного зверя. Выражение страха: так выглядит человек, воочию узревший свою смерть.
На лице Курта застыло выражение самого крайнего отчаяния.
Эви.
Обезглавленное тело, распростертое среди узловатых корней каштана. И черная грязь вокруг, словно дьявольский ореол.
— Здравствуй, Эви.
Я сам не заметил, как заговорил.
— Мне очень жаль, — вздохнул я. — Я так тебе и не сказал до сих пор, как мне жаль.
В шкатулке сердечком лежали еще два предмета.
Кукла. Тряпичная, набитая ватой. Кукла, о которой мне рассказала Клара. Из тех, самодельных, какие старательно шьют из всякого тряпья. Лица не было: черты, наверное, были нарисованы фломастером, и время стерло их. Белокурые волосы заплетены в две косички. Я погладил куклу. Она была похожа на мою дочку.
Потом я отметил одну деталь. Кукла была запачкана. Ее нарядили в длинное бальное платье и белый передник в тирольском стиле. На переднике виднелись пятна. Расплывшиеся, тошнотворные. Темного цвета, глянцевые. Я догадался, от чего они. И выронил куклу.
Она упала на пол почти беззвучно.
К дрожи прибавилась тошнота. Я вытер руки о джинсы, словно коснулся какой-то заразы и теперь пытаюсь избавиться от нее. Разинув рот, часто и тяжело дышал, словно загнанное животное. Другого предмета я так и не смог коснуться.
Топор.
Рукоятка сломана пополам и перевязана полусгнившей веревкой. Острие сверкает под голой лампочкой, что болтается у меня над головой. Я снял рубашку, намотал ее на руку вместо перчатки и отодвинул топор. Подумал, что, наверное, рубашку сожгу. Надеть ее снова казалось столь же отвратительным, как и осознать до конца, чем запачкана безликая кукла.