Херри-бой мгновенно включил фонарик – я услышала только сухой щелчок кнопки – и направил его мне в лицо. Сильная лампа ослепила меня, и я отвернулась.

– Прекратите, Херри. Что за гестаповские методы, в самом деле.

– Вот видите, я прав. Вам нравится темнота, – заметил Херри-бой, но фонарик все же опустил.

Теперь – и он, и я – мы довольствовались только рассеянным светом от купола музея. Херри-бой грациозно перемещался вокруг меня, и мне ничего не оставалось делать, как подчиниться ритму этого странного танца. Одно я знала твердо: я должна находиться от него на максимальном удалении, на противоположном конце диаметра. Мы сделали несколько кругов, и Херри-бой наконец остановился. Интуитивно он выбрал самую удачную точку: теперь я находилась прямо против купола, а Херри – против меня. Его лицо исчезло в темноте, я видела только силуэт: идеально круглая голова и столб шеи, основанием упирающийся в куртку.

Я же оказалась полностью освещена. Именно этого ты и хотел, Херри-бой: чтобы я была полностью освещена.

Добившись этого, Херри-бой затих. Я не видела его лица, но чувствовала, как жадно он рассматривает меня. Он вытащил на свет все мои пороки и теперь хочет изучить их.

– Ну? – спросила я. – Что дальше? Он молчал.

– Что случилось? Вы напрочь забыли русский? А совсем недавно так сносно болтали, Херри…

– Теперь я понимаю его, – медленно произнес, нет, скорее выдохнул Херри-бой.

– Кого?

– Лукаса… Я понимаю, почему он выбрал вас, Катрин… Я бы тоже выбрал вас.

– Не валяйте дурака, Херри. Я замерзла, я устала и хочу спать.

– Как я его понимаю…

– И жрать я тоже хочу, – я специально грубила ему, может быть, хоть это приведет его в чувство.

Но он совсем не слышал меня; расстояние между нами медленно сокращалось. Фонарик выпал из рук Херри и звякнул о камни. Нет, он сам отбросил его.

– Катрин, вы именно такая, какой он видел вас…

Дверь была сзади, мне ничего не стоило развернуться и бежать. Но я не могла и пошевелиться. Оболочка, которая до сих пор укрывала Херри-боя от реальности, вдруг неожиданно прорвалась, и моему изумленному взору предстала так долго скрываемая страсть. Жажда жизни, вот что это было. Жажда женщины, некогда принадлежавшей великому художнику. Теперь и Херри-бой хотел обладать ей, чтобы почувствовать Лукаса Устрицу до конца. Странно, но это совсем не оскорбляло меня. Напротив, новое, неведомое доселе желание вдруг поднялось во мне и горячей волной затопило глаза. Не только Херри-бой видел меня глазами Лукаса, но и я сама – сама! – почувствовала то же, что и дочь бургомистра, утонувшая в своей несчастной любви.