То было для меня странное событие – рассматривать все подробности происходящего не со скамьи подсудимого; но вскоре сия странность уступила место облегчению и даже возбуждению, лишь только я понял, что в этом самом месте все наши последние труды в ближайшие дни увенчаются каким-то итогом. Будто стоишь в последнюю минуту у скакового круга и ждешь, когда же лошади помчатся из-за стартовых ворот: я поймал себя на том, что притопываю и прихлопываю ногами и руками, желая, чтобы все уже началось. Судя по шуму вокруг меня, в этом чувстве я был не одинок: разговоры, бормотание и сдержанный смех в зале суда звучали все громче с каждой новой секундой ожидания, пока, наконец, без трех десять я не обнаружил, что вынужден кричать, чтобы мистер Мур услышал меня.

– Что? – отозвался он, прикасаясь к своему уху.

– Я говорю, вы слышали что-нибудь от Кэнфилда насчет ставок? – проорал в ответ я.

Он кивнул:

– Пятьдесят к одному – и не сомневаюсь, были бы еще выше, если бы государственное обвинение представлял не Руперт!

Я присвистнул, покосился на пол, и тут меня озарила идея; я вновь поднял взгляд:

– А не думаете ли, что мы могли бы сделать ставки через третье лицо, а?

Мистер Мур улыбнулся, но покачал головой:

– Я уже подумывал об этом, но обещал Руперту, что мы не будем! Он суеверен – считает, что это принесет несчастье!

Я улыбнулся в ответ и кивнул: любой игрок бы в точности понял чувства мистера Пиктона.

Тут дверь в задней стене большого зала распахнулась, и вошел судебный пристав – с таким видом, будто готов был расправиться с любым и каждым в зале, кто вздумал бы превратить этот суд в балаган. Он был крупным парнем, этот Джек Коффи – со стального оттенка глазами, какие скорее можно встретить в баре на фронтире, а не в зале суда на востоке страны, – но, заметив судью Брауна, я начал понимать, почему он нанял на эту должность столь мускулистого пристава. Такой маленький, что, поднявшись по небольшим ступенькам, чтобы занять свое место за судейским столом, он почти исчез за ним, Чарльз Г. Браун обладал большими, оттопыренными, точно у обезьянки, ушами, короткой, но обильной россыпью абсолютно седых волос на голове, и массой морщин на пожилом, чисто выбритом лице. Но глаза его не уступали глазам пристава своей решительностью и явным предостережением о том, что этот человек не потерпит абсолютно никакого вздора, тогда как плотно сжатые тонкие, морщинистые губы и квадратная челюсть выдавали, сколько правосудия пришлось свершить этому человеку за свои годы.

Глядя на него, я еще больше обрадовался, что не нахожусь на месте Либби Хатч.