Такой вот он тогда был, этот Дитер: красивый, высокий, урод с командирскими замашками, идол своего поколения… и еврей. Вот этот-то самый человек и явился ко мне тем теплым летним вечером.

Я его усадил и предложил что-нибудь выпить, на что он ответил категорическим отказом. Я приготовил кофе, кажется, на примусе. Мы как-то не слишком связно поговорили о моей последней лекции о Китсе. Я посетовал на применение германских методов критики к английской поэзии, и это послужило толчком к некоторой дискуссии по отношению к нацистской интерпретации «декаданса» в искусстве. Дитер подхватил эту тему и с воодушевлением перешел от нее к обвинениям сначала в адрес Германии, а затем и, как говорится, дальше больше, в адрес нацистов. Я, понятное дело, был крайне осторожен в своих высказываниях — смешно, но молодым-то был меньшим дураком, чем сейчас. В конце концов он напрямую спросил меня, что я думаю о нацизме. Я довольно твердо ему ответил о нежелании критиковать своих хозяев, да и вообще, мол, политика скверная штука. Никогда не смогу забыть его реакции. Он пришел в ярость, вскочил на ноги и прокричал мне: «А мы ведь не о забавах с вами говорим!» — Смайли прервался, посмотрел через стол на Гиллэма и извинился: — Простите, Питер, я, видимо, слишком увлекся своими воспоминаниями.

— Чепуха, старина. Ты рассказываешь, как умеешь.

Мендель проворчал что-то в знак одобрения. На протяжении всего рассказа он сидел довольно прямо и напряженно, положив на стол перед собой обе руки. Ниша их освещалась в основном ярким мерцанием огня в камине, отбрасывающего длинные причудливые тени на грубого камня стену у них за спиной. Графин с портвейном был уже на треть пуст.

Смайли налил себе и продолжил свое повествование:

— Он был в бешенстве. Никак не мог понять, как это вообще возможно: иметь независимые взгляды на искусство и одновременно быть безразличным к политике, трепаться о свободе художника, когда третья часть Европы томится в цепях и застенках. «Вам, что же, — горячился Дитер, — совершенно наплевать на то, что современная цивилизация истекает кровью? Что там может быть такого в этом вашем восемнадцатом столетии, почему вы напрочь отбрасываете двадцатое?» Ну, и так далее. Он, видите ли, пришел ко мне, потому что ему нравились мои семинары и он считал меня просвещенным человеком, но вот теперь-то он осознал, яснее некуда, что я просто лицемер, трусливый лицемер.

Я позволил ему с тем и уйти. А что прикажете делать? Объективно говоря, он был подозрителен во всех отношениях: бунтарь-одиночка, еврей на свободе, да еще на университетской скамье, загадка из загадок. Но из поля зрения я его не упускал. Семестр заканчивался, предстояли длительные каникулы. Через три дня после нашего с ним разговора, на заключительном семинаре, Дитер вообще договорился невесть до чего. Знаете, он всех просто перепугал, люди вокруг примолкли и насторожились. Потом он уехал, так со мной и не попрощавшись. Я, признаться, и не думал, что когда-нибудь с ним встречусь.