Стерн буравил меня взглядом так, что я почти слышал, как вращаются все две его ржавых шестеренки. Он сосредоточился на моем носе, пытаясь все сложить в уме.

– Пялишься на нос? – огрызнулся я.

– Да. Можно сказать и так. Видел только один такой рубильник. Что случилось, какая-то военная травма?

– Рак.

Тут он присмирел. Никто не любит болтать об этой хреновине. Боятся заразиться. Я гадал, как Стерн прознал о неудачной пластической операции Гарри Ангела. Здесь ему надо было отдать должное.

Вернулся за нашими заказами Арман. Стерн беспомощно посмотрел на меню.

– Ты знаешь язык, Джон. Выручай. Я здесь и пива с трудом допросился.

– Что хочешь?

– Стейк будет в самый раз.

Я заказал entrecôte à la bordelaise для легавого и noix de ris ris de veau Brillat-Saverin[263] для себя. И бутылку «Сент-Эмильона» вдобавок.

– Итак, что стряслось, лейтенант? – спросил я, когда Арман вышел за пределы слышимости. – Ты же не приехал в самый Париж за автографом какого-то бывшего крунера.

– Твоя правда, Джонни. За твоим гребаным автографом я бы и улицу не перешел. Расскажи, что знаешь об Уоррене Вагнере.

Обожаю копов. Предсказуемые, как щенята. Как только думают, что прижали тебя, сразу становятся грознее некуда. Не на того напал.

– Мало что могу рассказать. Он был моим агентом. Не виделись с тех пор, как меня призвали в 43-м.

Стерн наклонился, взял манильский конверт с красочного ковра. Достал из него фотографию и придвинул мне.

– Он?

Я долго всматривался в рожу Уоррена Вагнера-младшего, напоминавшего Хауди-Дуди[264].

– Нет. Эту пташку никогда не видел.

– Это Уоррен Вагнер-младший.

– Может быть. Не знаю никакого младшего. Двадцать лет назад, когда Уоррен со мной работал, ему было под полтинник. Все закончилось, когда меня призвали.