Все упиралось в единственный вопрос: зачем мне вообще понадобилось убивать Доминика (при условии, конечно, что это действительно я его убил, а порой я об этом забывал). Объяснение, которое услужливо подсунул мне Рафферти, – я хотел припугнуть, но увлекся – меня совершенно не устраивало: если бы я и правда собирался припугнуть Доминика, можно было просто набить ему морду или показать нож, а не изобретать всякие нелепости – сперва учиться мастерить удавку, потом ею пользоваться. Нет, раз я его убил, значит, хотел убить. И важно выяснить почему.

Я методично перебирал одну версию за другой, слоняясь из комнаты в комнату и разговаривая вслух с самим собой, чтобы уж точно ничего не упустить. Если я сделал это потому, что Доминик тем летом меня достал (вполне вероятно, учитывая, какой он был козел) или после какой-нибудь подогреваемой гормонами ссоры из-за девчонки (по кому я тогда сох? По Джасмин Как-ее-там? Но я и влюблен-то в нее толком не был – уж точно не больше, чем в Лару Малвени и вообще в любую хоть отдаленно симпатичную знакомую девчонку, – как-то не верится, что я стал бы из-за них кого-то душить, впрочем, кого волнует, во что мне верится и не верится), – в общем, если я действительно вдруг психанул на ровном месте, то вряд ли забыл бы об этом. Я не испытывал ни малейшего желания искупить грех, посвятив себя служению бедным и прочему в этом духе, но и путь в благополучную обывательскую жизнь с удобным домом в пригороде и садиком за белым заборчиком для меня теперь был заказан. Я опасен в худшем смысле слова, непредсказуем и вспыльчив, какие тут дети, какая Мелисса.

Другое дело, если Рафферти прав и я всего-навсего защищал Леона, – тогда я заслуживаю жертвы, которую ради меня принес Хьюго, и имею полное право, даже обязан вернуться к нормальной жизни.

Сам не знаю, поверил ли я в это. Я никогда не считал себя Белым рыцарем, который очертя голову рвется в бой за спасение угнетенных, и все же мне хотелось хоть в чем-то считать себя хорошим человеком. Если Леон правду говорил, что я вел себя как жуткий эгоист, который в жизни палец о палец не ударил, чтобы помочь ближнему, то, между прочим, я вступался за него перед хулиганами, я прогнал того упыря, который приставал к Мелиссе, я перебрался в Дом с плющом и оставался с Хьюго до самого конца, – неужели так трудно предположить, что, узнай я, как на самом деле Доминик измывается над Леоном, не встал бы на защиту брата?

Но я уже сомневался в собственном рассудке, а потому и не пытался ничего вспомнить. Если я что и раскопаю, скорее всего, выяснится, что это бред, который подсунули мне перепутанные синапсы, – как тогда, с кремацией бабушки и дедушки. И пусть Леон с Сюзанной не знают наверняка, я ли убил Доминика, они обязаны знать – даже если сами об этом не подозревают, – какие именно запутанные обстоятельства толкнули меня на это. И я снова решил поиграть в детектива и попросил их как-нибудь ко мне заехать.