Она пытается встать, но тело не слушается. Пламя свечи проникает в нее через зрачки, и она понимает, что происходит. Хочет свернуться клубочком в уголке матраса, и она чувствует, что у нее есть тело, но это не она владеет своим телом.

И он возвращается.

Тим подходит к дивану, направляет пистолет в лоб Оррача.

– Где она сейчас?

– Хоакин вышел пописать рано утром, – говорит Кондезан. – А ее уже не было.

– Где она? – шепчет он.

– Ее отпустили, – говорит Салгадо, и Тиму хочется упасть, опуститься на колени прямо на каменный пол, закрыть глаза. – Мы не знаем, куда она делась. Никто не знает.

Тим подносит пистолет ближе ко лбу Оррача, мужчина на диване закрывает глаза, а Тим видит бассейн, Оррач со своими мальчиками, его дочь в шезлонге, жена, которая чистила в доме вазу. Кусочки льда, звеневшие в стакане его джина с тоником, и черт тебя возьми, черт тебя возьми, черт тебя возьми.

Курок пистолета теплый.

– Комната, где он изнасиловал и пытал ее, находится этажом ниже, – говорит Салгадо. – Это та же комната, в которой Наташа сидела взаперти. Хочешь увидеть эту комнату?

Хоакин Оррач смотрит в сторону лифта, потом на своих друзей, пытается встать, но Тим держит пистолет у его лба, давит его вниз, к дивану, палец на курке. Медленно. Ухо у теплой кожи Ребекки, на ее животе, где ребенок шевелится в своей воде. Ребенок в кровати в белой ночной рубашке, а в кухне гремят кастрюли, как льдинки в коктейле.

– Если ты меня застрелишь, ты никогда ее не найдешь, – говорит Оррач. – Ты же хочешь ее найти?

– То есть ты знаешь, где она?

Оррач медленно кивает, пот выступил у корней волос.

– Он не знает, где она, – говорит Кондезан. – Ее отпустили утром, и она исчезла.

– Я знаю, где она, – кричит Оррач, и Тим чувствует слабый запах мяты у него изо рта. Он, видимо, недавно жевал жвачку, хотя Тим и не видел.

– Ты не знаешь этого, Хоакин. Никто не знает, где она, – говорит Кондезан.

– А ты, что ты за отец, который не может пристрелить того, кто изнасиловал твою дочь? – спрашивает Салгадо.

– Что ты говоришь?