– Ее осложнения были вызваны тяжелыми родами. Проблемами при твоем рождении. Понял теперь?

Словно чья-то невидимая рука крепко вцепилась в сердце.

– Так она покончила с собой из-за меня?

Сара замешкалась, крепче сжала пальцы.

– Твой отец не хотел, чтобы ты именно так и подумал.

– И поэтому хотел, чтобы я держался от вас подальше.

Она отодвинулась от меня, провела руками по краям стола. Сочувствие, которое я до этого подмечал у нее на лице, теперь бесследно испарилось.

– На этом разговор закончен.

– Сара…

Она подняла палец, и ее приятели-байкеры подошли к нам, встав у меня за спиной. Я чувствовал их там, словно сплошную непробиваемую стену. Лицо Сары было беспощадным.

– А теперь уходи.

* * *

День ослепил меня, как взрыв, когда я вышел наружу. Солнце впивалось в затылок, спиртное клокотало в пустом желудке. Я вновь и вновь проигрывал в голове ее слова и выражение ее лица – холодное, жесткое сожаление.

Не успел я дойти до машины, как услышал за спиной шаги.

Крутнулся на месте, вскинув руки. Такое уж это было место. В нескольких футах от меня стоял один из байкеров, сидевших тогда вместе с Сарой. Шесть футов два дюйма, в кожаных ковбойских чапсах[34] и плотно прилегающих к лицу панорамных темных очках. Седина у него в бороде казалась на солнце скорее желтой. Никотиновые полоски в уголках рта. Я дал бы ему порядка шестидесяти. Жестких, брутальных шестидесяти. Пистолет, который оттягивал ему штаны, был сплошь хромированный.

Он вытянул руку с зажатым между двух пальцев клочком бумаги.

– Она хочет, чтобы ты передал это тому мужику в крытке.

– Долфу Шеперду?

– Без понятия.

Я взял бумажку – сложенную салфетку. На ней свободно раскинулись три рукописные строчки, синие чернила кое-где расплылись по мягкой бумаге. «Хорошие люди любят тебя и хорошие люди будут помнить, за что ты стои́шь горой. Я прослежу».