Френсис улыбнулась, но что-то больно кольнуло ее в сердце. Она глубоко вздохнула и с трудом выдавила из себя:

– Я знаю, что ты не можешь бросить Мэгги. Я понимаю, что твои брачные обязательства значат для тебя больше, чем мои, и я также знаю, как сильно ты любишь своих детей. Но пусть сегодняшнее утро будет нашим. Давай притворимся… Давай притворимся, что ничего этого нет.

– Френсис, я… – В голосе Оуэна звучало отчаяние.

– Все в порядке, – сказала она, сдерживая слезы, и крепко сжала его руку. – Я все равно буду любить тебя.

– Я тоже буду тебя любить, – произнес он с такой безнадежностью в голосе, что Френсис разрыдалась.

Когда слезы высохли, она все еще лежала в объятиях Оуэна, охваченная страстным желанием освободиться от всего, что составляло ее жизнь, – от своей работы на вокзале, от неудавшегося брака, от своей детской спальни в коттеджах Магдалины, освободиться от прогулок по тем же улицам, по которым она всегда ходила, от вещей, которые всегда видела. И самое главное, освободиться от самой себя. От мучительного чувства вины и стыда за то, что она стала предательницей, за то, что обманула себя и других, лишив их возможности быть счастливыми.

Френсис напряженно думала, стараясь убедить себя, что еще не поздно начать все сначала – сбросить все ненужное, как старую кожу, и жить по-другому, чувствовать по-другому, стать другой. Если бы только она могла избавиться от мучивших ее воспоминаний, вымыть их, как песок из раны. Ведь она была всего лишь ребенком – так ей говорили много раз. Ребенок не мог нести ответственность за произошедшее. Горе Норы Хьюз, утратившей дочь, как и горе Кэрис, которая лишилась сестры, были понятными. И расспросы о Вин принимались в штыки, потому что возвращали их в прошлое, к старой боли. Вин могла потерять свою брошь, когда рылась в вещах Кэрис, уже после того, как она приходила к Френсис. Лесли Рэттрей могла быть убита совершенно другим человеком. Перси Клифтон мог быть действительно Перси Клифтоном, незнакомцем, которого она никогда не видела. И все остальное также могло существовать лишь в ее голове – это память играла с ней злые шутки, что было следствием травмы от потери подруги. Возможно, Иоганнес действительно убил Вин, а если это правда, то она мучила себя напрасно.

Neunzehn. Иоганнесу было девятнадцать лет, и он уже много пережил. Теперь Френсис видела то, чего не могла видеть тогда, – каким он был надломленным и ущербным. Кто знает, на что способен человек, прошедший через страшные испытания и обреченный на страдания. Человек, познавший хаос, страх и смерть. Neunzehn. В общем-то, еще ребенок, но ребенок, превратившийся в зверя. Что, если Вин навещала его чаще, но Френсис просто не знала об этом, как говорила Каммингс? Что, если Вин все же рассказала ему, где живет, и попыталась заставить его покинуть лепрозорий – пригрозила выдать его или бросить, если он откажется? Или заговорила с ним об их возможном браке в будущем и привела его в замешательство? Френсис представила себе Иоганнеса: высокий и худой, большая голова на тонкой шее, как тыква на палке. Она вспомнила, как паника могла овладеть им в одно мгновение, подавляя разум. Вспомнила его кровать из газет с аккуратно сложенным одеялом Вин, игрушки, которые он для них делал, и его ржавую банку с водой.