– Ты завидовала мне? – выдохнула Маргарита, не веря услышанному. – Мне – одной из самых несчастных женщин на свете, которая сама страдает оттого, что небо молчит?

– Эта твоя вечная привычка прибедняться! – скривилась Женечка. – Эта тихая грусть, постоянные вздохи и надежды изменить судьбу! Тьфу! Сколько женщин на свете несчастней тебя, ты не думала?

– Женя! – воскликнула Маргарита. – Я не верю тому, что ты сейчас говоришь! Это не ты! Я знаю тебя жизнерадостной, веселой, никогда не унывающей, доброй и милой девушкой!

– А я и есть – веселая! – Рыжая медсестра страшно расхохоталась. – Я была бы еще милее, если бы ты провалилась в тартарары! Я стала бы самой жизнерадостной и счастливой девушкой, если бы твоя жизнь превратилась в ад! – Она вдруг перестала смеяться. – И я была готова сделать для этого все!

– Но за что? – ахнула Маргарита.

Женечка исподлобья оглядела разинувших рты коллег.

– Вам всем не понять! – отрезала она и опять зарыдала: – Я так любила… люблю своего Юрика! У меня никогда не было такой любви – испепеляющей, страстной, необъятной! Я для него была готова на все! Вот сказал бы: кинься в реку – и кинулась бы! Не раздумывая. Головой вниз. Бог меня наказал, послав мне такую любовь. – Медсестра опустила голову. – А Юрка… Он такой взбалмошный… Такой несерьезный… Вот взял и сказал мне, дурачок, что собирается бросить меня… А я и поверила… – Она подняла глаза на Маргариту. – Юрик сказал, что готов меня променять на нее! На нее! – Женечка залилась слезами. – Это же приговор! Мне! Это значит – лишить меня всего: счастья, возможности дышать. Лишить самой жизни. Ради кого? Ради нее! – Она ткнула пальцем в сторону подруги. – И тогда я решила: не позволю! Не бывать этому! Я сделаю все, чтобы сделать жизнь этой стервы невыносимой!

– И поэтому убили Струковского? – спросил молодой опер.

Женечка отыскала его глазами и оскалилась:

– Сначала я украла эфедрин. Но потом, когда поняла, что эта гадина отделается лишь выговором, вернула на место. У меня были идеи получше. Однажды вечером я поднялась в отделение на служебном лифте – я всегда им пользовалась, это очень удобно, – и заперла стерву в процедурной, а сама пошла в ПИТ и выдернула из сети шнур аппарата вентиляции легких. Струковский все равно был не жилец, а Риточке за халатность грозило уже нечто больше, чем просто выговор. – Женечка досадливо цокнула языком. – Но как назло больному Битюцкому приспичило в это время в сортир. Падлюка видел, как я выбегала из ПИТа, когда включился сигнал тревоги. Ну что с ним было делать? – Она развела руками. – Старый пердун наверняка выдал бы меня. Пришлось ввести ему поутру «неправильную» инъекцию.