Нортон кивнула.

– Как оно тут?

– Весело. Пьяные драки со студентами. Клево.

Джейкоб улыбнулся:

– Папа был полицейским?

– Учителем. Преподавал латынь. Такой, знаете, истинный грамматист, который подпевает радио и орет на Эрика Клэптона: «Изволь, Сэлли, – изволь, а не изваляй!»[53] Мама говорит: «Все это чудесно и замечательно, Джон, но, может быть, он хочет, чтобы его изваляли в гусиных перьях». – «Вряд ли песня об этом, Эммалин». «И то», – соглашается мама и прибавляет звук. – Нортон улыбнулась. – Вот такое мое детство, если в двух словах. А у вас?

Рассказ лишний раз напомнил, что Джейкоб в детстве многое пропустил.

– Родился и вырос в Лос-Анджелесе. Мама умерла. Она была художницей. Отец раввин, хотя сам себя так не называет.

– У-у, какая редкая родословная.

Джейкоб чуть не излил душу. Так давно не разговаривал с нормальным человеком. С ней он как-то подсобрался. Умница, симпатичная и не дылда.

Нортон откинулась на стуле, готовая слушать.

– С младых ногтей меня приучали искать денежный след, – сказал Джейкоб.

– Вы будете смеяться, но нам не платят суточные.

– Мой шеф специалист по выкручиванию рук.

– А у вас есть особый фонд для ухаживания за местным полицейским составом?

Джейкоб поднял стакан:

– За международные отношения.