Спустя час один из связных нашел Пима и сообщил, что Лилама найдена. Он поспешил к дому, где нашли возлюбленную жену, – маленькому каркасному строению, жилищу ее старой няни.

У входа в дом стоял Петерс в ожидании своего молодого друга, и когда запыхавшийся Пим почувствовал на своем плече руку моряка и посмотрел в суровое, грубо вылепленное лицо своего старого товарища, он понял, что должен приготовиться к тяжелому удару. Увы! Самые страшные его предположения оправдались. Они вместе вошли внутрь, Петерс держался чуть позади. Петерс отодвинул портьеру в дверном проеме, ведущем в комнату, где он уже побывал, и пропустил туда Пима, а сам остался стоять в прихожей на страже, дабы никто вошел следом и даже не увидел молодого друга, которому предстояло перенести один из жесточайших ударов, какие судьба наносит сердцу человеческому.

В первое мгновение Пим совершенно неверно истолковал бы явившуюся взору сцену, если бы Петерс не произнес несколько предупреждающих слов, прежде чем опустить портьеру за спиной своего молодого друга.

На кушетке у дальней от входа стены лежала пожилая женщина, как будто бы мирно спящая; накрыта она была верхней одеждой Лиламы – увы, слишком легкой для такого мороза. Пим перевел взгляд чуть левее и увидел служанку Иксцу, которая свободно раскинулась в глубоком кресле и тоже словно спала. Потом он увидел свою жену. Она свернулась калачиком у изножья кушетки, с рассыпавшимися по плечам роскошными золотистыми волосами. Подступив ближе, Пим увидел Лиламу такой, какой часто видел в герцогских садах, когда она по-девичьи грациозно опускалась на землю отдохнуть. Ее скрещенные руки лежали на изножье кушетки, а голова покоилась на них – и здесь, в такой позе усталая юная жена заснула вечным сном.

Как прекрасна была она в смерти! Нежная рука, которая протягивалась к человеку с единственной целью помочь и услужить, – такая тонкая, такая бледная! Прелестные глаза, которые излучали только любовь и доброту, ныне прикрытые веками. Очаровательнейшее лицо из всех, какие когда-либо целовало солнце, улыбалось Пиму – и сердце у него обдало лютым холодом, более страшным, чем холод, убивший прекрасное создание, которое он заключил в объятья, упав на колени рядом. Но губы – сочные красные губы, сладкие девичьи губы, первое прикосновение к которым навсегда вознесло его над земным миром; изящно очерченные губы, которые околдовали его пленительной улыбкой и никогда не кривились недовольно, но лишь мило и трогательно надувались порой… на них он не мог смотреть сейчас, просто не мог.