Кто-то показался в аллее, и Реми повернул обратно. Никто, никто ничего ему не объяснит. Раймонда? Но она служит в доме всего пять лет. Клементина?.. Вечно сварливая, вечно никому не верит, мнительная сверх всякой меры, способная услышать упрек или насмешку в самых безобидных словах. Дядя Робер? Но он только посмеется и отделается шуточками. Ни для кого в семье мама уже ничего не значит; о ней давно уже забыли. Реми подумал об отце — тот ведь до сих пор носит траур. Но что ему сказать? О чем спросить? Да и любил ли он вообще маму? Реми почувствовал всю чудовищность такого вопроса, и все же… Отец — холодный, педантичный, неразговорчивый человек, способен ли он любить хоть кого-нибудь? Он редко вспоминал о смерти мамы, а если и вспоминал, то всегда говорил: «Твоя несчастная мать», — и никогда не называл ее по имени. Однако голос у него при этом менялся и как-то дрожал от горя. Реми остановился. От горя ли? Ведь это всего лишь предположение. Хотя отец, по крайней мере, не был равнодушен, скорее сожалел о чем-то, словно мама умерла, а он не успел с ней помириться после какой-то серьезной ссоры… Адриен, конечно, тоже ничего не скажет — он хорошо вышколен и не станет болтать о семейных тайнах своих хозяев. Все ясно. Реми остался один. Осиротел вторично. «Это мой крест, — горько сказал он сам себе. — Это моя доля. И она в пределах моих сил. Я могу выдержать. Я могу». Реми почувствовал, как в нем вскипает глухая ненависть ко всему живому, радостному, благополучному. Опустив взгляд, он заметил, что все еще держит в руках букет, который забыл положить на могилу. Реми швырнул его к подножию какого-то помпезного надгробия в виде храма, на цоколе которого золотыми буквами было написано:

Огюст Пьянуа 1875–1935 Кавалер ордена Почетного легиона Удостоен Знака отличия по Народному просвещению Он был хорошим супругом и отцом Вечно скорбим

Огюст Пьянуа

1875–1935

Кавалер ордена Почетного легиона

Удостоен Знака отличия по Народному просвещению

Он был хорошим супругом и отцом

Вечно скорбим

Реми хотел бы, чтобы его букет бомбой взорвался на этом кладбище, чтобы взлетели на воздух кресты, гробы, останки, регистрационные книги, покой и безмолвие. Он уходил прочь, прижав руки к груди: ему было трудно дышать. Все тот же служащий, прощаясь, отсалютовал ему, приставив два пальца к козырьку кепи. Возможно, он был не слишком серьезен, но Реми и так никто не принимал всерьез. Реми узнал улицу, по которой совсем недавно ехало в гору его такси, это улица Рокетт — так гласила табличка на стене дома. Окутанная голубоватой дымкой, улица сбегала вниз, к водовороту людей, звуков, автомобилей — к водовороту жизни, — и Реми вновь остановился. Рядом, за столиком маленького кафе, что-то обсуждали два работника похоронного бюро. Реми вошел в кафе, облокотился на стойку и крикнул: