Он невольно прыснул.

— А как тебе казалось — ты можешь отличить?

— Я запуталась! — обиженно воскликнула она.

— Ну, конечно же. Дала Шэнку заманить себя в его машину.

— Да, меня обдурили,— отважно созналась она.

— Ага.— Он измерил ее взглядом.— Небось, в твоей книжке сказано, что хороший человек никогда не станет лгать, да?

— Нет, это не совсем…

— Или для чего-то там прикидываться кем-то еще.

— Нет, это не точно…

Значит, каждый должен трубить всем и вся, что у него внутри? Как ты, например? — немного насмешливо спросил Петерсон.

— Нет, нет, я вот как себе это представляю. Я всегда считала, что хороший человек… он… сострадателен.

— Куда там,— растерянно пробормотал Петерсон.

— А что, разве нет? — горячилась она.— Мне кажется, именно в этом и различие. Хорошие люди не хотят, чтобы другим было больно. Они сами чувствуют чужую боль. Поэтому, когда кому-то больно, они не просто хотят помочь, они чувствуют необходимость это сделать. Это вроде как бы их долг.

— Да ну? — бормотал он, не сводя с дороги глаз. Ну и чокнутая девчонка!

— И мне кажется, это прививается с самого детства. Если ребенок поймет, что людям, да и вообще всем живым существам, тоже больно, если он научится ненавидеть жестокость, то и сам никогда не сможет быть жестоким… Разве вы не видите, что вся разница в этом?

— Возможно,— кивнул он, а сам подумал о пятнадцатилетних подростках, избивающих старух прямо посреди улицы и испытывающих при этом гордость. Оттого, что они такие смелые и сильные.— Занятная теория,— заметил он.— Керби, разумеется, просто так, ради развлечения, отрывал в детстве мухам крылья. А Шэнк — тот, едва только подрос, стал дурить всех подряд, если знал, что ему это пройдет. Ну а я, само собой разумеется, уж я валял людей, как дровосек деревья. Для меня это раз плюнуть.— Он был сильно задет.— Что за идиотская теория? — проворчал он.— Так, значит, ты можешь отличить, да? Было б лучше, если б ты заткнулась.

Она замолчала, но только на минутку.

— Мне кажется, во мне что-то не так: — сказала она.— Но что — не знаю. Знаю лишь, что никто, кроме моих близких, не испытывает желания долго беседовать со мной.

Петерсон плавал в тумане.

— Лицо еще болит? — спросил он, немного помолчав.