Вчера у нас был детектив, который каждый раз выглядит как другой человек. Когда он явился в первый раз, вид у него был потерянный, как у погорельца, во второй раз он был суров, недоверчив и хорош собой. Теперь он считает, что я была твоей сообщницей, Алехандро. И он, разумеется, прав. Окажись я рядом с тобой на той поляне, пошла бы куда скажешь и делала бы все, что нужно. Прямо как в тех стихах, что ты читал мне в дюнах двадцать лет назад, хвастался своим английским, взобрался на песчаную кручу и кричал, заглушаемый океанским ветром.

Мне уже не больно, вранье обезболивает не хуже шалфея, а ты наворотил столько вранья, что хватит утешить целую армию обманутых жен. Я живу спокойно, пью индейские травки для бодрости и жду аукциона, который вот-вот сделает меня свободной. Получу деньги и сразу уеду. А двух суетливых куриц – Нику и Текинью – закопаю в саду!

Оставляю тебя с твоими замороженными веревками, парусами, режущими руки, и северо-западным ветром. Вся эта история провалилась в прошлое, туда же, куда провалился двуличный Зигфрид, куда провалился ты, предатель, и куда однажды провалюсь я, притворщица.

Лиза

Мастер ставит «Три апельсина» для антрепризы, а меня на Нинетту не берет. Это он обиделся, что я зимой в Тавиру уехала и пришлось замену делать, но он оттает, сегодня смотрел в мою сторону, когда рассказывал про итальянцев. Гоцци пишет безделушки, сказал он важно, а Гольдони гениален, первый акт «Трактирщицы» оставляет от Гоцци одни трагикомические обломки!

По дороге домой я думала о новых картинах Алехандро, их не назовешь безделушками, но чего-то в них не хватает. Чередование чудесного и обыденного, о котором твердит наш мастер, в них есть, но они кажутся мне ловко переделанными из чего-то другого, в школе я так серьги себе сделала – из отцовских серебряных запонок.

Еще я думала о том, во что превратилось мое тело. Оно стало покорным и розовым, как свежая вырезка на прилавке. Я ложусь с Дроссельмайером в стеклянном парике и делаю все, что он хочет, allegro ma non troppo, animato assai, еще немного – и я превращусь в восхищенную жену-натурщицу. В просто голос.

Да ты просто голос и ничего больше, сказал он, проводя рукой по моей спине, когда мы в первый раз оказались в постели. Вернее, это была не постель, а пахнущий средством от моли красный ковер, свернутый в рулон и стоявший в углу в охотничьем флигеле. Раньше, когда в Тавиру приезжали именитые гости, ковер разворачивали на парадной лестнице, но с тех пор прошло много лет, отель облупился, а флигель, построенный на окраине парка, превратился в чулан для сломанной мебели.