Я снял с Динамита бинты, нашел в душевой щетку и причесал его немного. Он всегда был чистым и почти не линял, на щетке осталось совсем немного шерсти. Потом я завернул его в скатерть и пошел на кладбище. Я знал, как туда пройти не беспокоя сторожа, со стороны новостроек стены не было, только деревянный забор, а в заборе дыры.

Мне было страшно, как, наверное, могло быть страшно рыцарю, обнаружившему, что прохудилась кольчужная сетка. Я решил похоронить своего пса в склепе Оскара Барриоша, вырыть яму в земляном полу и накрыть гранитной плитой, это подходящая усыпальница, там его никто не побеспокоит.

До кладбища оставалось минут двадцать ходьбы, я как раз вышел на набережную, когда вспомнил про цветы, остановился возле киоска с розами, опустил Динамита на землю и стал рыться в карманах. Денег не было. Ни в карманах куртки, ни в джинсах, нигде.

Я точно помнил, что утром вынул их из желтого конверта, свернул в трубочку и перехватил аптечной резинкой. Но их не было.

Я поднял своего пса, прошел еще сотню шагов до пирса, сел на парапет и прокрутил утреннюю пленку еще раз, стараясь дышать равномерно. Пустая квартира, шляпная коробка, соседка, кладбище, обиженный сторож. Потом запах горячего гудрона, еле плетущийся пес и всю дорогу солнце в глаза.

Дрожь в руках унялась, я снял правый ботинок, достал из него замызганный банкролл, посмотрел на него и спрятал обратно. Я ночую в квартире Баты, играю, не слезая с карусели, как Бата, и прячу деньги в ботинок, как Бата. Может, я и есть Бата?

Некоторое время я сидел на парапете, глядя на сверток, лежащий на земле. Потом я вспомнил, что Мендеш сказал мне в августе, когда я выбрался из реки и шел сам не зная куда. Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга, сказал он, протягивая мне початую бутылку медроньи. Знаешь, когда я ходил в школу, мы составляли списки книг, которые нужно сберечь на случай Третьей мировой, а я все время думал – кто же будет их читать? Вот и ты, парень, подумай!

Мне показалось, что сверток шевельнулся, я спрыгнул с парапета и развернул его, но пес оставался мертвым. Пасть у него развалилась, видны были желтоватые зубы, а между ними – кончик языка, будто веточка сирени.

Вода в реке казалась на удивление чистой и быстрой. Когда я смотрел на воду с моста Аррабида, в ней чего только не было, пакеты, пластиковые бутылки, оторванные от берега кусты, даром, что ли, местные называют эстуарий соломенным морем.

А здесь река впадает в океан, захлестывает дощатые причалы, бросает ледяные, свежие брызги в лицо. Правда, цвет все равно как у чайной заварки. Как там трещал невидимый дрозд в токсовском лесу? Филипп Петрович… пойдем чай пить… с сахар-ром! Я облизнул губы и почувствовал соль.