Целый год, целый проклятый год в мире несвязных звуков, думал Радин, продвигаясь в толпе конторщиков, бредущих к реке в обеденный перерыв. И ведь привык, смирился, как ослепший мальчик у Киплинга смирился с тем, что родители никогда не приедут.

Теперь пробудилось и задвигалось все – струны, колки, молоточки, даже педаль, издающая хриплый собачий вздох. Выходит, каталонец был прав, когда говорил, что все возвратится в одночасье, будто обоняние после простуды. Что тот, второй, однажды соберет барахлишко и съедет, как задолжавший жилец. Точнее, он сказал вернется на место, но мне приятнее думать, что съедет.

Дойдя до фонтана, где вода с грохотом летела из львиной пасти, Радин положил сверток на парапет и подставил ладонь под ледяную струю. Tchau, тот, второй. Говорили тебе, что я – основа, а ты уток, слабая переменная, и знай свое место. Ученик никогда не сможет превзойти учителя, это придумали ученики.

На набережной он запрыгнул на заднюю площадку трамвая, который шел с открытыми дверями так медленно, что останавливаться не было смысла. Потом он сошел на ходу возле рыбного рынка, миновал трамвайную стрелку и вышел на продутую ветром площадь Алмейда Гарретт. На вокзале было непривычно тихо, по залу бродило человек восемь полицейских, у первого перрона стояла электричка с закрытыми наглухо дверями, остальные были пусты.

Проходя мимо киоска, Радин увидел знакомого буфетчика, сражавшегося с кофейной машиной, и помахал ему рукой. Сейчас куплю билет, сяду в электричку, в Кампании пересяду на скорый и – прощай, чужая жизнь. К вечеру буду на своем чердаке, повешу портрет на гвоздь, брошу тряпки в стиральную машину, сяду за стол – и колесо снова закрутится, лошадки поедут, белые и голубые, как аргентинский флаг.

Радин купил билет в единственной открытой кассе, поднял глаза на табло и увидел надпись: «поезда на Лиссабон отменены». Внутренние поезда отменены до пяти часов, повторило вокзальное радио, прервав песню на самом печальном месте: e a Deus do céu vamos agradecer.

– Забастовка? – спросил он у полицейского, скучающего у рамки. Тот кивнул и произнес, растягивая гласные на южный манер:

– Обещали беспорядки, но, как видишь, обошлось. Вы ведь иностранец? – добавил он, приглядевшись. – Помощь нужна?

– Я иностранец, – весело сказал Радин, – но помощь не нужна. Мне торопиться некуда. Пойду перекурю.

Доменика

Что мне делать? Народ толпится у стола с напитками, все лампы жарко горят, а меня трясет от холода. Я должна сказать речь, но еще не решила, что говорить. В любом случае надо быть свежей, насмешливой и убедительной. Я набрала в стакан ледяных кубиков, заперлась в туалете, долго протирала ими лицо и шею, потом напудрилась и вышла на свет. Утром я твердо решила оставить все как есть: я позвонила в винотеку, приехала в галерею и попросила Варгас съездить за шампанским, которое уже оплачено. Уж я-то знаю ее жадность, она бы и в столицу смоталась, если самой не надо раскошеливаться. А тут два ящика Pommery Brut, на него ушли мои последние деньги.