Правда, с тех пор как писатель Фиддл сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле напротив почтовых окон). Уже заходил на почту два раза! Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры в отеле считали его романистом, кто-то даже видел его книгу в магазине. Помню, как по вечерам он притворялся, что играет на пианино. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу. У него дар, а у меня ад.

Я прочитала его роман. Одолжила в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла пакет из страховой конторы, пришлось выгрести все прошлогодние залежи. Там она и лежала, эта «Паола», и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт. Я увидела имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.

Что ж, роман оказался фонтаном без воды. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.

Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора — за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.

Говорят, в те времена была куча мастеров, делающих только головы.

Маркус. Воскресенье

Маркус. Воскресенье

В реальности пылают пожары, обугливаются кости молодых женщин, льется кровь стариков, и людей заживо бросают в соль, чтобы она их задушила. В финалах, которые пишу я, ломаются балки и бьется стекло — и только-то! Маркус поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток, чуть не захлебнувшись теплой пеной, сунул бутылку в пакет и быстрым шагом отправился догонять процессию.

Итак, весной две тысячи восьмого Пеникелла потерял в «Бриатико» и брата, и сына. Неудивительно, что он желает холму зарасти молочаем, а господским хоромам — рассыпаться и вечно оставаться в руинах. И что же, никто не догадывался о том, что нелюдимый клошар, а вовсе не лукавые греки разорил деревенскую жизнь? Похоже, местный нотариус не одну драхму сунул за щеку, пообещав хранить молчание. И хранил его честно восемь лет. До тех пор, пока Пеникелле не понадобился мотор.

Возле поворота процессия замедлила ход, силачи поставили носилки на землю и обратили лица к одному из священников, читавшему что-то на латыни, остальные медленно собирались вокруг него, заслоняя его полосатыми головами, будто пчелы свою королеву. Теперь заплаканная Мадонна смотрела в сторону Вьетри, откуда должен был появиться ее сын, которого вьетрийцы несли на встречу с ней по извилистой горной дороге.