Итак, дело обстоит так: они знают, что больше не смогут скрывать тайну Залаченко. История известна мне, а я – журналист. Они понимают, что рано или поздно я ее опубликую. Для них сейчас это не столь важно, поскольку он мертв. Теперь им придется бороться уже за собственное выживание. Поэтому первыми у них на повестке дня стоят следующие задачи.
1. Им необходимо убедить суд (или, иными словами, общественность) в том, что решение запереть тебя в 1991 году в клинику Святого Стефана было обоснованным – что ты действительно была психически больна.
2. Им необходимо отделить «дело Лисбет Саландер» от «дела Залаченко». Они пытаются подвести фундамент под следующую концепцию: «Да, конечно, Залаченко был законченным подонком, но этот факт не имел никакого отношения к решению запереть в клетке его дочь. Ее изолировали от общества, потому что признали душевнобольной, а все остальные версии – просто инсинуации борзописцев. Нет, мы никогда не потворствовали Залаченко и его преступлениям – все это околесица и больные фантазии нездоровой двенадцатилетней девочки».
3. Проблема, разумеется, заключается в следующем: если предстоящий суд тебя оправдает и, следовательно, признает нормальной, то тем самым они не смогут скрыть то, что незаконно поместили тебя в 1991 году в лечебницу. А значит, им надо любой ценой добиться, чтобы тебя определили в закрытое психиатрическое учреждение. Если суд вынесет определение, что ты психически больна, то и СМИ потеряют интерес к «делу Саландер». Так уж они устроены.
Ты здесь?
Лисбет мысленно кивнула. Все это она уже и сама успела просчитать. Проблема заключалась в том, что она просто не знала, что предпринять.
Лисбет, поверь мне, – судьба этого матча будет решаться в СМИ, а не в зале суда. К сожалению, суд будет – «в целях защиты личных интересов» – проходить за закрытыми дверьми. В день убийства Залаченко ко мне залезли в квартиру. На дверях нет никаких следов взлома, в квартире ничего не тронули, кроме одного. Исчезла папка из летнего дома Бьюрмана с отчетом Гуннара Бьёрка от 1991 года. Одновременно напали на мою сестру и украли ее копию. Эта папка – неопровержимая улика, одна из важнейших в твоем деле. Я делаю вид, будто мы потеряли бумаги о Залаченко. На самом же деле у меня была третья копия, которую я собирался передать Арманскому. Я снял с нее еще несколько копий и распределил экземпляры по разным местам. Наши оппоненты, в лице некоторых представителей властей и отдельных психиатров, вместе с прокурором Рикардом Экстрёмом, естественно, готовятся к судебному процессу. У меня есть источник, который снабжает меня кое-какими сведениями о том, что происходит, но я подозреваю, что у тебя гораздо больше возможностей найти необходимую информацию… В таком случае дело не терпит отлагательств. Прокурор будет пытаться определить тебя в закрытое психиатрическое учреждение. Ему способствует твой старый знакомый Петер Телеборьян. У Анники не будет возможности запустить кампанию в СМИ, хотя прокурор будет потихоньку сливать им любую информацию. То есть у Анники связаны руки. Зато я не связан никакими ограничениями. Я могу писать все, что угодно, и в моем распоряжении к тому же имеется целый журнал. Не хватает двух важных деталей. Во‑первых, мне нужны доказательства того, что прокурор Экстрём взял в сообщники Телеборьяна – и они снова хотят упечь тебя в психушку. А я хочу выступить по телевидению в самом раскрученном ток-шоу и предъявить документы, полностью опровергающие аргументы со стороны обвинения. Во‑вторых. Чтобы иметь возможность вести медийную войну против СЭПО, мне придется предать огласке то, что ты, скорее всего, считаешь своими личными секретами. О неприкосновенности частной жизни на этот раз, вероятно, придется забыть, учитывая все то, что писалось о тебе, начиная с Пасхи. Я должен создать в СМИ совершенно иное представление о тебе – даже если, на твой взгляд, это будет вторжением в твое сугубо личное пространство. Так что мне понадобится твое согласие. Понимаешь, что я имею в виду?