Нашими учителями были монахи-иезуиты. Все наше образование опиралось на суеверия и крайнюю жестокость. Предполагалось, что иезуиты, избивавшие нас, были воплощением добра, что они были примером благочестия и совести. Но на самом деле они были бессердечными извращенцами. Среди них был единственный добрый монах, он проводил с нами уроки естествознания, брат Эрно. Он никогда не бил нас, и все вели себя тихо на его занятиях. Так мы выражали ему свою благодарность за то, что он давал нам передышку от истязаний других монахов.

Особенно мы боялись троих. Один из них – брат Ласло. Между собой мы называли его Стентор, был такой греческий глашатай, который мог перекричать целую толпу. За малейшее нарушение брат Ласло ставил ученика перед собой и ревел ему прямо в лицо. И без того запуганные мальчишки как огня боялись его голоса. Но и не только голоса – кулаки у брата Ласло были пудовые.

Двоих других звали брат Иштван и брат Ференц. Оба искали причины, чтобы побить нас, и, конечно же, находили. Они всегда носили с собой плети, такие длинные полоски из кожи, на концах которых были завязаны тугие узлы, они больно впивались в кожу с каждым ударом. Это было кошмаром.

Брат Ференц был самым страшным из них троих. Когда он выпивал, а такое случалось с ним нередко, он превращался в неконтролируемого садиста. С тех пор горьковато-сладкий абрикосовый запах палинки ассоциируется у меня с болью и страхом. Если дыхание брата Ференца пахло палинкой, то становилось понятно, что расправы не избежать.

Однажды на уроке катехизиса, который вел брат Ференц, я допустил малейшую из ошибок: перепутал слова. Подозреваю, что я перепутал их потому, что от него несло палинкой. Брат Ференц будто сошел с ума. Он задрал мою рубашку и начал бить своей узловатой плетью. Удар за ударом, со всей силы. Мне было всего одиннадцать лет. Одиннадцать. Сначала тебя пронзает боль от удара, затем ты чувствуешь горячее жжение, от которого сводит спину; расползаясь по спине и шее, это жжение сжимает мозг. И тут же на тебя обрушивается следующий удар, затем еще один, и так без конца. Я помню это накопление боли. И в отличие от Стентора, брат Ференц проделывал все это молча, единственным звуком было его затрудненное усилиями дыхание. Удар за ударом, снова и снова… Я думал, что потеряю сознание и умру, я хотел этого – всего что угодно, чтобы остановить эту боль. Я уже не понимал, где я, кто я и кто причиняет мне боль. Боль становилась всем. Она была настолько сильной, что я мог видеть ее: жгучий белый свет перед глазами.