— Я не это имел в виду.

— Знаю. Я просто не очень уверена, что именно ты имел в виду.

— Я тебе уже говорил. Мне не нужна скоропалительная интрижка — только не с тобой. Если это все, на что я могу рассчитывать, что ж, я соглашусь и на это, но это не то, что нужно мне.

— Ты слишком много, черт побери, говоришь, Эван.

— А ты слишком легко ускользаешь от ответа. Ты уверила Менни, что это не так, но это правда. Вот уже шесть недель я пытаюсь достучаться до тебя, заставить тебя говорить о нас, стараюсь разбить эту стеклянную стену, которую ты возвела вокруг себя, но: «Ничего не выйдет» — говорит благоразумная юная леди.

— Потому что я боюсь, черт бы тебя побрал!

— Чего?

— Нас обоих!

— Теперь уже ты слишком много говоришь.

— Да, прошлой ночью ты уж точно был не слишком разговорчив. Ты что же, думаешь, я не слышала тебя? Не слышала, как ты топтался взад-вперед, будто орангутанг в клетке, перед моей дверью?

— Почему же ты тогда не открыла?

— А почему ты ее не выломал?

Оба негромко засмеялись и обнялись.

— Хочешь выпить?

— Нет… я хочу тебя.

Эта ночь не была повторением того безумия в Бахрейне. В ней была страсть, да, конечно, была — но это была страсть любовников, а не двоих измученных одиночек, хватающихся друг за друга в отчаянной попытке позабыть об охваченном безумием мире вокруг. Их нынешний мир не был вполне исцеленным — они оба слишком хорошо понимали это, — и все же им удалось найти какое-то подобие гармонии для них двоих, и это открытие было великолепным, оно согревало, оно неожиданно наполнило ожиданием счастья ту пустоту, в которой раньше царила лишь неуверенность… друг в друге.

Казалось, оба были охвачены какой-то лихорадочной, ненасытной жаждой. За взрывом страсти следовала пауза, тихие разговоры, потом кто-нибудь один шел посмотреть, как там Эммануэль Уэйнграсс, снова беседа, тела сплетены, и вновь неудержимый взаимный порыв к полному слиянию. Они не в силах разнять объятий, их тела сжимают друг друга, сплетаются, перекатываются, до тех пор, пока, кажется, все жизненные соки не уходят из них… и все равно они не могут отпустить друг друга, пока сон окончательно не овладевает ими.

Первые утренние лучи солнца возвестили начало колорадского дня. Опустошенный, но непривычно умиротворенный в этом теплом, недолговечном мирке, который они открыли для себя, Эван потянулся к Калехле. Но ее не было рядом. Он приподнялся на локте с подушки; ее одежда висела на стуле, и к Эвану вернулась способность нормально думать. Он увидел, что двери ванной и шкафа для одежды распахнуты, все вдруг вспомнил — и тихонько рассмеялся, обескураженный. Герой Омана и опытный агент разведки из Каира отправились на Багамы, взяв с собой по чемодану, а затем, в горячке последовавших событий, оставили их либо в полицейской машине в Нассау, либо в салоне самолета ВВС. Ни один из них ни о чем не вспомнил до тех пор, пока, после их первого похода к кровати, Калехла не заявила мечтательно: «Я купила сногсшибательную ночную рубашку для этой поездки — больше из надежды, чем из реальных ожиданий, — так вот теперь, пожалуй, я ее надену». После чего они уставились друг на друга с открытыми ртами и округлившимися глазами.