Когда Луи доел сэндвич и вышел, то обнаружил, что старушка все это время его ожидала. Она не отставала ни на шаг, пока он переходил улицу, выкрикивала:

— Вам должно быть очень стыдно! Вы не настоящий врач! Вы палач!

В тот день Луи усвоил для себя две вещи. Пусть официантка не была врачом, делающим аборты, даже не ходила на митинги в пользу свободы выбора, но она все равно была активной сторонницей свободы женщин выбирать свое будущее. Однако нельзя недооценивать и противную сторону. Если бы та милая пожилая дама только захотела, она вполне могла лягнуть его.

Уже войдя в здание Центра, Уорд понял, что сильно вспотел.

В течение десяти следующих лет он старался быть осторожнее. Из здания выходил только по окончании рабочего дня, еду заказывал в закусочной или в ресторанчике поблизости. Только оставаясь в помещении Центра, он чувствовал себя в безопасности.

До нынешнего дня.

Гарриет рыдала. Дрожащей рукой она достала телефон и набрала текст сообщения. Наверное, мужу? Или детишкам? А у нее есть дети? Отчего же Луи даже этого не знает?

Телефон самого Луи был заперт в кабинете Ваниты вместе с бумажником. Да и то сказать, кому бы он стал звонить? Родных у него не осталось, никого близкого он не завел в силу опасности своей деятельности. Достаточно и того, что сам ежедневно шел, как на фронт, выполняя такую работу. Несправедливо было бы заставлять еще кого-нибудь страдать просто из-за того, что он дорог этому человеку.

В ушах звучали слова, сказанные доктором Кингом: «Человеку, не отыскавшему для себя ничего такого, за что он готов был бы умереть, и жить не стоит». Готов ли он сегодня умереть за свои принципы? А может быть, он уже умер давным-давно, когда взялся за эту работу и отделил себя от всех, кто мог бы стать ему близок? И, если сегодня его сердце перестанет биться, не будет ли это просто запоздалой констатацией уже свершившегося факта?

Время от времени — в барах, на научных конференциях, на свадьбах знакомых — он встречал женщин, на которых его бравада производила впечатление. Они спрашивали, тревожат ли его акты террора в клиниках, а он отмахивался от этого, пожимая плечами: «Жизнь сама по себе — неизлечимое заболевание. Выжить после нее никому из нас не удастся».

Шутить так было нетрудно — в ответ на чисто умозрительный вопрос. А вот сейчас?

Умирать не хотелось, но, коль придется, он надеялся, что это произойдет быстро, без мучений. И если уж умирать, то как можно достойнее. В конце концов, по крайней мере на его долю выпало больше времени, чем было у Малькольма[49] или у Мартина Лютера.