— Хлоя, ты говоришь какую-то ерунду. Я его и не встречал никогда. Это верно, он из нашего городка, но он ведь был никто. Одиночка.
— Одиночка, — повторяю я за ним, вращая в ладонях ножку бокала; его основание ритмично шаркает по мрамору стойки. — Хорошо. И как же он в таком случае проник в «Риверсайд»?
Я вспоминаю то утро у мамы, когда увидела имя Аарона в журнале посещений. Меня страшно взбесило, что они допустили к ней в комнату постороннего. Взбесило настолько, что я даже не услышала, что мне говорят, не обратила внимания.
— Черт побери, я ведь просил тебя не пить эти сраные таблетки, — говорит Купер, протягивая руку к пузырьку. Берет его, и я следом за ним чувствую, что пузырек у него в ладони ничего не весит. — Господи, ты их что, все выпила?
— Таблетки ни при чем, Купер. Насрать на таблетки.
Он смотрит на меня, как смотрел двадцать лет назад, когда я, глядя на отца в телевизоре, прокаркала сквозь зубы те слова, словно табачную слюну выплюнула, горькую и шершавую.
— Ты его знал, Купер. Ты всех знал.
Я представляю себе Тайлера подростком, тощим и неуклюжим, и почти всегда в одиночестве. Безымянное и безликое существо, таскающееся за братом на фестивале раков, бредущее за ним к дому, ожидающее под его окном. Выполняющее приказы. Мой брат ведь со всеми был на дружеской ноге. С ним все себя чувствовали в тепле, в безопасности, кому-то нужными.
Я снова вспоминаю беседу с Тайлером у воды, когда мы говорили о Лине. Как она была ко мне добра, как обо мне заботилась.
— Ты нашел его, — говорю я. — Обратился к нему. Привез сюда.
Купер смотрит на меня; его рот открыт, словно шкафчик с разболтавшейся петлей. Я вижу, что слова застряли у него в глотке подобно куску хлеба, и понимаю, что не ошиблась. Потому что Куперу всегда есть что сказать. У него всегда находятся слова,