–
Казалось, что падре Пирс изо всех сил старается подчинить себе снова и свой язык, и свое сознание, перескакивая при этом с одного наречия на другое, подобно тому, как картины и образы, вызванные душевным расстройством, мелькали перед его глазами.
Рун пристально смотрел на то, во что превратился ученый-сангвинист.
– Снимите его.
Надия, казалось, готова была возразить, но Рун, опустившись на колени, осторожно и бережно поддержал ноги пастора. Эммануил, выдернув стержень, приковавший его за ноги, отбросил его в сторону и потянулся к рукам пастора.
Пирс оставался безразличным к тому, что происходит рядом. Его закатившиеся глаза смотрели на сводчатую крышу и ее черное покрытие.
–
Лицо Надии помрачнело. Она посмотрела в ту сторону, куда был направлен вялый взгляд пастора, – на орду икаропсов.
– Так это пастор Пирс сотворил эти нечестивые создания!
–
Руна больше интересовали не богопротивные деяния, а ответы на мучившие его вопросы.
– У него не было выбора. Он ведь должен был чем-то питаться, чтобы, будучи распятым на кресте, выжить в течение всех этих десятилетий. А чем еще он мог здесь питаться, кроме как тем, что приносили эти мыши?
Корца представил себе пастора, получающего это мизерное пропитание от черных обитателей своей усыпальницы; вероятно, за эти прошедшие десятилетия ему удалось подчинить их своей воле, заставить их служить ему, использовать их общество для поддержания своего психического здоровья, которое ему все-таки удалось сохранить в этом непроглядно черном одиночестве.
Давным-давно Рун морил себя голодом почти до смерти, как предписывала епитимия. Он помнил, какую боль ему пришлось испытать, и не мог ставить в вину Пирсу то, что он сотворил икаропсов для того, чтобы выжить. Другого способа для этого у него попросту не было.
– И сколько же он здесь пробыл? – спросила Эрин, ее лицо стало белым, как бумага.
– Я думаю, с того времени, как нацисты оставили его здесь. – Надия не сдвинулась с места для того, чтобы поддержать Эрин, которая была явно на грани обморока.