Ну ладно, не об этом я хотел написать. А о том, как хорошо мне было с тобой, простой девчушкой, скрасившей мою унылую жизнь. И как я рад, что ребенок, моя частичка, моя кровь, все же родится на воле. Пусть никогда он или она не узнает, кто отец, какова была его судьба, кем ему суждено было бы стать, повернись все по-другому. Впрочем, тогда и не было бы этого ребенка. Береги себя ради него. Охранник сказал, что я больше не увижу тебя, Маша, девочка моя. И так, мол, он приводил тебя из жалости ко мне. Жалости! Дошло уже и до того, что я стал жалок даже такому маленькому служивому.

Чернила кончаются, а новых мне грозят больше не давать. Прощай. Я был для тебя призраком, вышедшим из тьмы. Во тьму я и возвращаюсь.

Твой Алеша.

Лефортово

– Это черт знает что! – простонал Дубельт, поднимаясь. – Черт знает что! Немедленно эту бабу ко мне!

Сагтынский распорядился и уже через минуту привели Марфу Ипполитовну. Она стояла насупившись, кутаясь в платок, голодная и злая, просидевшая целый день в доме под охраной двух дуболомов.

Леонтий Васильевич потряс перед ее носом бумагой.

– Это что? – крикнул он. – Откуда у тебя эти письма?

– Откель? Из сундучка, знамо!

– Черт! А сундучок откуда?

– Ты бы хоть присесть пригласил, а то сразу… Мы люди вольные, не твои крепостные.

– Дайте ей стул! – приказал Дубельт.

Сагтынский сразу уступил свое место женщине. Та медленно села, расправив юбку.

– Это матери моей сундучок. Я еще совсем мала была, когда его доставили.

– Кто доставил?

– Барин один. Солидный такой. На, мол, мамаша, сохрани у себя. И денег еще дал. Два целковых. Приеду, мол, потом и заберу. Да только не забрал. У нас остался сундучок-то, вишь!

Дубельт посмотрел на Сагтынского.

– Крылов, – сказал он. – Только он. Это, вероятно, бумаги из тайника. Проклятье! Я думал, что на Кирилле Петровиче все закончилось. А эти… эти жалостливые охранники, оказывается, девку в Обитель водили! А та понесла. Как ее? Мария! Ты понимаешь, что получается!