Проходят годы. Старик Эльгин окончательно сходит с ума и принимает приехавшего Крылова за своего сбежавшего сына. Он передает ему послание в шкатулке и умирает. Крылов каким-то образом попадает в Обитель – вероятно, не через вход, а спустившись через реку в подземный зал с машинами. Обыскивает внутренний двор, под крестом находит еще одну шкатулку, но в ней – ничего интересного. Однако он возвращается в дом в Лефортово и каким-то образом узнает про тайник за гербом. И берет оттуда какие-то бумаги…

Дубельт поморщился. Опять какие-то бумаги! Впрочем, если Кирилл Петрович мертв, любые бумаги теряют силу. И Крылов тоже мертв. Он, кстати, не упоминает в своей рукописи про то, что взял из тайника в Лефортово. Значит, либо эти бумаги со временем стали бесполезными, либо…

Леонтий Васильевич щелкнул пальцами. Он вдруг почувствовал, что этот «гербовый» тайник начинает его тревожить даже больше, чем бегство внучки баронессы с молодым Скопиным. Он встал с подоконника, нервно прошелся по комнате, а потом спустился вниз, где Сагтынский, все еще не переодевшись и не умывшись, сидел над каким-то сундучком и просматривал бумаги.

– Что это? – спросил Леонтий Васильевич.

– Доставили вместе с бабой из соседней деревни.

– Прочитал уже? Что-то интересное?

Сагтынский пожал плечами.

– Пока не понимаю. Бумаги написаны по-немецки. И почерк неразборчивый.

Сердце Дубельта вдруг застучало, а ноги стали ватными.

– Дай-ка мне!

Он присел около камина, пытаясь разобрать строчки. Потом крикнул:

– Принесите еще свечей, все свечи, что найдете!

Письмо

Любезная моя Мария! Хоть я знаю, что читать ты не обучена, но все же пишу, поскольку больше в этом месте занять себя нечем. Да и не тебе я пишу, а той, кого ты мне так напоминаешь – и внешне и простым поведением, – моей почти забытой Фросе. Уже сколько лет минуло, как разлучили нас, как сокрыли меня, яко Минотавра посреди лабиринта. Должен ли я благодарить отца за оставление в живых? Но разве сие – жизнь? Отчего он не внял моим мольбам и не отослал в монастырь, где я бы, даже исполняя самую строгую епитимью, мог бы видеть людей, говорить с ними, узнавать новости из мира внешнего? А главное – жить под своим именем. И может быть, по смерти своего батюшки надеяться вернуться, отыскать тебя, Фрося, нашего ребеночка… А я не знаю – умер он или нет еще. Не знаю, кто занял мой трон, если отец отдал дьяволу душу… Я не знаю ничего! Я стал просто человеком, низвергнутым со своего положения. Нет! Я хуже, чем простой крестьянин – у того есть родные, есть свобода ходить куда ему вздумается. Работать – пусть подневольно, но работать. Наблюдать, как растут его дети, его внуки. И умереть среди них. Я же умру среди этих опостылевших стен моей избушки, за которыми – окружающий его лабиринт, охрана, и еще – стены.